Двадцать лет прошло, но он помнил все, как будто это случилось вчера…
Тогда он потянул рычаг, но не смог сдвинуть его с места. Корабль снижался, и его охватила паника, а потом – настоящий страх.
Одна мысль стучала в его воспаленном мозгу, заглушая надежды и молитвы. Его единственная мысль: он сейчас разобьется.
Потом – темнота. Ни паники, ни страха – покой и забытье.
Понимание того, что случилось, вернулось как озарение. Теперь он не смог бы описать это ощущение – так мало в нем было человеческого.
И еще откуда-то взялись новые здания, но тогда ему показалось, что он знал это всегда и должен навсегда сохранить.
Он чувствовал, не видел – чувствовал, что лежит на земле, разбитый, утративший всякое подобие человеческого существа.
Потом вспомнил Шалтая-болтая, причем будто сам только что сочинил этот детский стишок, или нет – знал, да забыл и вдруг вспомнил…
«Шалтай-болтай, – говорила какая-то часть сознания, но не та, что вспомнила стишок, – ничего не подскажет». И Саттон понимал, что это правильно, потому что – как говорилось в стишке – Шалтая-болтая так и не удалось собрать…
Раздвоение, догадался он. Одна его половина отвечала на вопросы другой. Как бы вместе, но в то же время – порознь. Где проходила граница, он не понимал и не чувствовал.
«Я – твоя судьба, – говорила одна половинка. – Я была с тобой с того мгновения, как ты появился на свет, и останусь с тобой, пока ты жив. Я не слежу за тобой, не преследую тебя, но стараюсь помогать тебе, хотя ты и не подозреваешь об этом».
Саттон, вернее, та его маленькая часть, которая тогда была Саттоном, ответила: «Да, теперь я понимаю».
И он действительно все понимал. Как будто всегда знал, и было просто удивительно, что услышал об этом только сейчас. В голове вообще все перемешалось, ведь теперь их было двое – он и его судьба. Он не мог разобрать, что именно он знает как Саттон, а что – как судьба Саттона…
Никогда не разберусь, вздохнул он. Тогда не смог и теперь не могу – так глубоко во мне спрятаны две мои сущности: я – человек, и я – судьба, что ведет меня к высшей цели и высшей славе, когда, конечно, я позволяю ей это.
Судьба не может ни заставить, ни остановить меня, может только намекнуть, шепнуть словечко-другое. Это как бы сознание, рассудок, справедливость, что ли.
Это сидит у меня в мозгу, больше ни у кого. Только у меня, у меня одного. Никто и понятия не имеет, что такое бывает; расскажи им – на смех поднимут.