Теперь как-то непонятно, почему такой шумный успех, настороженное внимание и неистовые нападки вызвала как будто самая простая лиричная композиция «Девушки в белом». Что заставляло буржуазную публику ломиться в «Салон отверженных», потрясая зонтами и тростями, выкрикивать оскорбления в адрес Мане и Уистлера? Не проще ли было им просто не ходить? Или уже тогда можно было почувствовать презрение художника к условной красивости салонного искусства и отсутствие низкопоклонства перед богатыми заказчиками? Отношение Уистлера к буржуазному обывателю отразилось в его – правда, позднейших – словах: «Я тщетно метал перед ними бисер… Публика – она была и осталась… публикой».
Уистлер много работает. Он старается этим возместить недостатки своего не слишком усидчивого учения в Париже. Он ищет свой язык и стремится переработать свои разнообразные увлечения – Курбе, и японскую гравюру, и преклонение перед Веласкесом. Может быть, легче сформулировать, кем он не хочет быть: салонным художником с его до мелочей выписанными плоскими сентиментальными анекдотами или выспренними «историческими» картинами на мифологические темы. Уистлер целиком обращен к настоящему, у него нет никакого пиетета перед прошлым, никаких призывов назад к Средневековью, как у прерафаэлитов или Рёскина. Но нет и никаких восторгов перед преуспевающим дельцом-буржуа с его тупым самодовольством и ханжеством. Индустриальных рабочих он тоже почти не пишет, если не считать нескольких «Кузниц» и шерстобитов среди его офортов. Но к началу 1860-х годов уже есть какой-то свой острый и непривычный угол видения, в какой-то мере аналогичный его сверстнику по возрасту Дега, попытки «кадрирования», почти предвосхищающие еще не родившееся кино. Например, «Музыкальная комната», очень высветленная, пронизанная светом из невидимого за занавеской окна, около которого сидит на диване племянница-подросток, снова в белом платье. А склоненный профиль ее матери – сестры Даши – виден только в отражении в зеркале (может быть, тоже отражение воспоминаний о Веласкесе?). На первом плане стройная фигура амазонки в черном вот-вот стремительно и легко уйдет из рамы.
В начале 1860-х годов Уистлер завоевывает себе известное признание, особенно в определенных прогрессивных кругах Парижа, недаром Фантен включил его в свой групповой портрет «В честь Делакруа» (1864) – своего рода манифест передовых сил французского искусства. Недаром и Дега позднее говорил, что все они вначале шли единым путем – Фантен, Уистлер и он сам. Можно найти аналогии и с поисками Мане – и не только в том, что в этот период оба, и Мане, и Уистлер, увлекались испанским и японским искусством, писали копии с «Тринадцати кавалеров» в Лувре, которые тогда приписывались Веласкесу, а теперь считаются полотном Масо. Правда, для Мане Гойя имел большее значение. Оба увлекались морем. Вспомним «Порт в Гавре» Мане, написанный около 1868 года, или его же порты в Булони (1869) и Бордо (1871). Это были поиски нового видения мира – без надоевших условностей и предрассудков, убедительные своей строгой построенностью и экономным отбором деталей. Как и Мане, Уистлер сыграл важную роль в дальнейшем развитии искусства импрессионистов. Многое изменилось в нем со времени увлечения восточным искусством. Еще в середине 1850-х годов офортист Бракмон нашел в лавочке Делатра восхитившие его японские гравюры – листы «Мангвы» Хокусая, в которые был упакован фарфор. Энтузиазм Бракмона был заразителен. Сейчас трудно себе представить, какое впечатление они произвели на Фантена, Мане, Шанфлери, Уистлера и других. Вскоре в Париже открылась еще одна лавочка с восточными товарами, главным образом японскими гравюрами, некоей мадам де Суа. Туда заходили братья Гонкуры, хранитель Лувра Вийо, Фантен и Уистлер, позднее Дега и Золя. Но в Англии главным пропагандистом японского искусства стал Уистлер, а за ним Д.Г. Россетти. Некоторые листы японских граверов – Кийонага, Утамаро, Кунисада и других, – принадлежавшие когда-то Уистлеру, хранятся сейчас частью в Британском музее, частью в Университете Глазго. Собирал он и восточный фарфор, главным образом так называемый сине-белый. Правда, его ценили и собирали задолго до него, например в Голландии, но важно, что именно Уистлер оценил его эстетические качества, а не древность, экзотику или дороговизну. Об увлечении Уистлера Востоком говорили много, но, как ни странно, наиболее явно связь его с восточным искусством сказывается в тех вещах, где сюжет совсем не восточен, – в его ноктюрнах. Но это относится уже к несколько более позднему времени. Сначала он с упоением пишет кимоно