Да, что касается нормы поведения, она не позволяла нам вольностей. Даже самых маленьких.
Но больше всех пострадала Сесиль. Она, очевидно, совсем забылась в компании красивого юноши, что кружил ее уже в третьем танце. И веселилась от души. Приятно было смотреть на ее розовые щеки, горящие синие глаза и развевающиеся черные волосы. Это была красивая пара, казалось, им хорошо вместе, но мать, ни секунды не колеблясь, едва завидев Сесиль в кругу танцующих, немедленно двинулась к ней и без предисловий, без околичностей, железным голосом произнесла:
– Сесиль, ты уволена!
Для бедной девушки это оказалось громом среди ясного неба. Она прямо-таки застыла на месте. Кавалер сразу же куда-то исчез.
– Но, мадам, почему? – Сесиль стояла белая.
– Ты еще спрашиваешь? – мать вскинула голову и, больше ничего не говоря, двинулась к нам, взяла нас за руки, меня, заставив нести торбу со скатертью, а Симону мешочек с продуктами.
Испуганная Сесиль сломя голову устремилась за нами. Из ее глаз уже хлестали потоки слез.
– Мадам Мишель, мадам! Пожалуйста, простите меня, простите! – она даже уцепилась за юбку нашей матери и, зная ее непреклонный характер, уже порывалась броситься на колени.
Мать резко повернулась к ней и рывком заставила подняться.
– Сохраняй достоинство, Сесиль, особенно, когда виновата! – глаза ее метали молнии, в них было столько неумолимости! – Ты сегодня же соберешь вещи!
– Но, мадам, куда же я пойду?!
Моя мать ничего не ответила. Теперь уже мне трудно припомнить, дала ли она Сесиль рекомендательные письма или выгнала ее без них. Мы с Симоной больше никогда о ней не слышали. Бедняжка ушла от нас вечером того же дня.
Но нам не удалось ни одного дня отдохнуть от учебы и предаться обычным детским забавам. Мать, пока не прибыла новая гувернантка, сама давала нам задания и не ленилась их тщательно с нас спрашивать.
И вот появилась, спустя дней десять после ухода Сесиль, новая гувернантка.
Ею оказалась пожилая итальянка, не понравившаяся нам с Симоной с первого же взгляда. Только мама нашла ее подходящей и впоследствии всегда была с ней чрезвычайно любезна.
Эту женщину звали Греттой Монтанелли. Она велела нам называть ее синьориной Монтанелли. Нам показалось, что это слишком длинно, и мы каждый раз боялись, что, произнося ее имя, у нас заплетется язык. Иногда так и получалось, и тогда серые глаза наставницы пронзали нас стальной спицей, пригвождая намертво к стульям.