— Конечно, — кивнул седовласый.
Немного ошарашенный, я перевел взгляд на него. Это какой же
именно из Семьи Шуйских? Не тот ли, что якшается с Карасиком?
— Поборемся, — кисло усмехнулся Достоевский и обратился ко мне:
— Идем со мной, Саша. Здесь тебя не накормят, только обдерут как
липку. Сложные люди, с ними такой простой парень, как ты, просто с
голоду загнется!
Кивнув мужчинам, я пошел за Достоевским, а он суетливо, что
превращало его в какого-то торговца арбузами, зачастил:
— Ты их не слушай, они волки, сожрут, не подавятся! Плевать им
на тебя будет, только поманят, а потом кинут, понял?
— Достали Мансурович, вы бы сами сначала покормили, — напомнил я
ему. — А то я с ног валюсь. Жрать так хочется, аж переночевать
негде.
— Переночевать? — не понял он. — В гостишку хочешь? Девочки
будут, выпивка, все, что хочешь.
— Шучу я, есть мне где ночевать. Пожрать бы.
— Понял. Сперва перекусишь, потом поговорим. — Он похлопал меня
по спине.
И за это, и за интонацию базарного торговца, восхваляющего меня,
как товар, хотелось врезать ему в морду. Не верил я ему ни на грош,
но в чем-то он был прав: местные тигры и волки сожрут меня. Как и
сам, будь он волк, тигр или шакал.
Но я, конечно же, сдержался, натянул на лицо улыбку. Спина
начинала болеть от напряжения, скулы сводило от приклеенной улыбки.
Желудок норовил взреветь, перекрывая музыку.
По пути я невольно разглядывал публику в зале для избранных.
Смотрел на этот лоск, на буржуазный налет, покрывший собравшихся,
будто золотое напыление, и не понимал, как это уживается с
портретами вождей, глядящих с картин с такой укоризной, словно их
не пригласили за стол. И ведь уживается! И развивается, я бы
сказал, неплохо. Как говорится, пусть цветут все цветы, но не в
моем огороде. Есть светлая сторона СССР, есть темная. Наступает
ночь — на охоту выходит мафия. Не хочешь жить по правилам, переходи
на темную сторону, но не лезь куда не следует.
С этими мыслями я вместе с Достоевским подошел к тому самому
столику, где сидела красавица. Неторопливо пропустил смотрящего по
рынку, и он сел возле седого краснощекого фарцовщика. Торгаша в нем
выдавали пестрая вульгарная рубашка и очки в золотой оправе.
Слишком ярко для номенклатуры и преступного мира. Хотя, может, он
цыган?
— Садись, Саша, — сказал мне Достоевский, указав на свободное
место возле грудастой брюнетки.