Вот почему, закончив чтение папки, я невольно, как Рабиков, посмотрел в сторону невидимого сейчас Мавзолея, а потом закрыл рамы, повернул оконные шпингалеты и старательно, как при затемнении, плотно задернул шторы.
Я не хотел оставлять ни одной щели в ночь, потому что мне действительно было страшно.
3
Герчик был со мной примерно с восемьдесят девятого года, с того самого времени, когда буря событий вымела меня из института в политику. Я прекрасно помню, как он у меня появился. Это было время надежд, время романтических ожиданий. Собирали первый съезд народных депутатов СССР, говорили о гласности и демократии, прошли первые выборы, и хотя это были еще очень своеобразные выборы – чего стоит одно назначение депутатов от общественных организаций, – тем не менее это были уже действительно свободные выборы и они пробудили от жизненной летаргии многих и многих. Это была эпоха овеществляющихся иллюзий. Моим главным политическим оппонентом выступал тогда некий секретарь райкома, и сенсацией стало, когда он с треском провалился уже в первом туре голосования. Угрожающе заколебалась вся система тотального гнета, оказалось, например, что можно уже не бояться всемогущего КГБ (разумеется, наивные представления, но очень уж обнадеживающие). С каждым днем все смелее писали об исторических преступлениях КПСС, о загубленных жизнях, об удручающем социальном эксперименте. Никогда еще у меня не было столько добровольных помощников. Люди приходили ниоткуда и готовы были работать бесплатно, круглые сутки. Помещение под штаб выборов предоставила нам редакция институтской многотиражки. Партком возражал, но мы явочным порядком заняли две скудные комнаты: натащили откуда-то стульев, приволокли чудо тогдашних времен – компьютер. Половина нашего института ходила сюда, чтобы поспорить. Вечно стоял крик, плавали клубы табачного дыма. И вот в этот крик, треск машинки, взрывное дребезжание телефона именно что ниоткуда, видимо, просто с улицы вошел юноша в джинсах и пузырящемся на локтях старом свитере, обозрел обстановку, напоминающую времена революции, резко кашлянул, тряхнул хипповатыми волосами и сказал, безошибочно угадав во мне старшего:
– Извините. Я хотел бы у вас работать…
Если бы он сказал, что хочет защищать демократию, я, скорее всего, отправил бы его восвояси. Дел было невпроворот, предложений помочь хватало, а мой опыт уже подсказывал, что нет дурака хуже энтузиаста. Проку от него никакого, а восторженного мычания, глупых разговоров – более чем достаточно. Однако слово «работать» меня озадачило. Я его обозрел снизу вверх, и увиденное, откровенно говоря, мне не понравилось. Отрастить дикие лохмы – слишком простой способ выделиться. Выделяться следует тем, что недоступно никому, кроме тебя. Что-то, однако, удержало меня от немедленно отказа, и я, внутренне усмехнувшись, посадил его за составление так называемых базисных списков.