Поручик всё то время, пока мы бегали от лавки к лавке, по
большей части сохранял молчание и лишь с лавочниками перебрасывался
вежливыми дежурными фразами о погоде, природе и подорожанием
пеньки. Лишь когда я взглянула на прилавок с украшениями,
жалостливо вздохнула, заглядывая в кошелёчек, сердце Толстого
растаяло.
– Что Вам приглянулось, милая моя сестрица? – Это была чуть ли
не первая его фраза, адресованная мне, с момента нашего разговора у
ателье.
Я нахмурилась, решительно закрывая кошелёк и отходя от прилавка,
чем вызвала глубокую досаду на лице у лавочника.
– Если Вы намереваетесь мне что-то дарить, то извольте выкинуть
эту дурную мысль из головы. – Я зашагала прочь так быстро, что
Фёдору Алексеевичу пришлось меня догонять чуть ли не бегом.
– Ну-ну, Вера Павловна, я что же, обидел Вас чем-то? – Толстой
заискивающе заглянул мне в лицо, для чего ему пришлось изрядно
потрудиться. Святая простота!
– Не Вы ли, Фёдор Алексеевич, намекнули, что я «удачно
устроилась» у… – Я хотела сказать губернатора, но осеклась,
поправляя себя, так как к нашему разговору уже прислушивались. –
…Петра Александровича?
– Думаю, Вам показалось. – Миролюбиво отвечал поручик.
– Вот как. Теперь я ещё, по-вашему, глупая? – На лицо Толстого
было приятно посмотреть. Он всё ещё улыбался, но было видно, как в
глазах его мелькает растерянность. Обычная женская логика, ловко
заводящая в тупик.
– Вера Павловна… – Поручик сбился с шага, оказываясь у меня за
спиной, я уже выходила к дороге.
– Доброго дня, Фёдор Алексеевич. Спасибо за компанию. – Я
зашагала вперёд, делая вид, что сейчас сама буду останавливать
извозчика. Толстой подбежал ко мне в мгновение.
– Вера Павловна, постойте. Позвольте, я хотя бы довезу Вас до…
дома. – Растерянность, непонимание, испуг. Чудесно!
Я сложила руки на груди и молча отвернулась. Мой жест был
истолкован, как молчаливое согласие, и бравый офицер ринулся ловить
«ваньку».
У дома мы распрощались натянуто-официально. Толстой укатил по
своим делам, а я, поднимаясь по парадной лестнице дворца, гадала,
что со мной стряслось. Это я-то, которая все конфликты и обиды
старается решать мирным путём и словами, сейчас закатила истерику
мужчине? Сердце билось сильно и глухо. Отчего-то мне было ужасно,
почти до слёз, обидно, что Толстой посчитал меня содержанкой. Хотя
и винить его за это было сложно, со стороны оно ведь так и
выглядело. Да если говорить начистоту, даже внутри меня шла тихая
борьба с самой собой, не принять ли предложение Петра
Александровича, которое, я это чувствовала, вот-вот должно
наступить.