Когда первый раз оказываешься в новом коллектив, нужно действовать быстро: вычисляешь, кто тут главный, подходишь к нему и даешь в морду. Надо постараться вырубить придурка, и тогда твоя жизнь будет менее говеной: заработаешь определенный авторитет, и тебя не загнобят на пустом месте. А если главный вырубит тебя, то, считай, не повезло. Будешь выполнять унизительные поручения и спать в шкафу.
У меня было по-всякому: и так, и эдак. В последнем детдоме я нахожусь уже шесть лет и довольно неплохо устроился. По роже почти не получаю, если только от своих и то за дело. Сейчас я уже старший, поэтому меня не трогают. Боятся.
Первый раз нос мне сломали лет в восемь. Признаться честно, это было не так уж и больно. Ну, по крайней мере, не больнее, чем ломать руку или получать сотрясение мозга. В последующие годы мой нос хрустел еще раза три. Очевидно, кость не всегда срасталась правильно, так что теперь я похож на бойца ММА. Но мне, по большому счету, плевать на свою внешность – в интернате не так уж много зеркал, поэтому видеть свою кривоносую рожу приходится нечасто.
Знаете, жизнь в детском доме заставляет принимать правила игры, даже если они тебе не очень нравятся. Не скажу, что я получал особое удовольствие от того, что макал Никиту Сидорова головой в унитаз. Или что мне было приятно толпой пинать лежащего на земле Олега Иванова. Но я рассуждал примерно так: меня макали, и я макаю, меня пинали, и я пинаю. Согласен, примитивно и жестоко. Ну а как иначе?
Дымить я начал лет в девять. Не так уж и рано по меркам детдома. Тогда все вокруг курили, и я, увы, не стал исключением. В моем неразвитом мозгу просто не возникло мысли, что можно делать что-то по-другому, не как все. Отличаться было невыгодно – если ты не в стаде, значит, ты враг. А врагов надо бить. Нещадно и безжалостно.
Мой первый поцелуй случился в одиннадцать. Помнится, ее звали Полиной. Она была на пару лет старше и много понимала в этом. Говоря откровенно, мне не очень понравилось целоваться с ней. От Полины исходил какой-то приторный, то ли цветочный, то ли медовый запах, и когда она прижималась ко мне всем телом, я начинал задыхаться. Уж не знаю, что это были за духи, но настоящие цветы так омерзительно никогда не пахнут. В этом я уверен.
Полина всегда очень густо красилась, и мне с трудом удавалось разглядеть ее саму за тоннами пудры и теней. А когда ее волосы цвета выжженной на солнце пшеницы касались моей шеи, мне делалось совсем дурно. Потому что они были очень сухие и кололись, словно солома.