Хотелось иногда поддаться искусу простых решений. Подогнать
вагоны, штыками загнать в эшелоны людей, да и двинуть их на восток,
до последнего тупика. До Красноярска. А там и дальше, до самого
Великого Океана. И через него, на Аляску…
В этом мире еще не знакомы были с результатами Столыпинских
реформ. Еще не видели сотни тысяч нищих, шатающихся от голода
возвращенцев, бегущих из Сибири домой. В хаты с земляными полями. К
супу из лебеды и микроскопическому клочку земли, но домой. Это нам
в ВПШ докладывали, что из миллионов насильно перевезенных
земледельцев, почти четверть вернулась.
Мне это зачем? Я хотел, чтоб люди сами хотели что-то в своей
жизни изменить. Великий Манифест дал крепостным мнимую свободу, ибо
свободный человек должен обладать выбором. Или-или. Или продолжать
ковырять дедовский надел, или бросить все к чертям собачьим, и
рвануть за счастьем. В город на завод, в богатую Сибирь, на вольную
Аляску. Закон Николая Второго прошел практически незамеченным для
общественности, но дал земледельцу куда больше воли, чем
Манифест.
Дело сдвинулось с мертвой точки. Больше трех лет мы готовили
пакет новых преобразований, которые должны были окончательно решить
главную беду страны. Законы были готовы и ждали лишь резолюции
Государя. Мы могли опубликовать их еще осенью прошлого, семьдесят
четвертого, но Николай опасался скрытого саботажа со стороны
упертых консерваторов и подкупленных чиновников. Справедливо,
едрешкин корень, опасался. Следовало убрать со сцены нашего
"театра" основных противников "реформ последнего шанса", и
подготовить общество к кардинальным переменам.
Так уж Господу было угодно, что теперь, со смертью Государя, это
стало моей заботой. Потому как для завещания вашему покорному слуге
у Николая на смертном одре тоже нашлась минутка. Весь пакет
Законов был подписан. И среди документов в пухлой пачке покоилась
короткая записка, писанная неровным, угловатым почерком Никсы.
"Хотел бы я посмотреть, как станут вопить вороны, когда Воробей
споет эти песни, - писал император. - Примите мою
последнюю благодарность, мой друг. Мне всегда казалось, что в ваших
силах заглядывать в грядущие времена, и что зрелища те сеют в вашем
сердце зерна ужаса. Доверяю вам сии бумаги, ибо уверен, что
только вы способны так изменить нашу бедную Отчизну, чтоб
открывающиеся вам картины более вас не пугали. Николай. Писано
собственноручно, двадцать первого января, одна тысяча восемьсот
семьдесят пятого года