– Ты что, кацо? – сказал он и подмигнул. Хотя Махорин был старше Думбадзе на пять лет, но рядом с ним казался простаком. Прежде чем попасть в ЧК, он командовал полком.
– Махорин, посмотри, – сказал Думбадзе, – может меня полюбить женщина издалека?
– Смотря какая. Издалека ты мужик что надо.
– Ты не шути, Махорин. Дело серьёзное.
– Так я и говорю. Смотря какая. Есть, знаешь, дамочки, что на мрачный вид, как на огонь летят, а есть…
– Довольно. Так, говоришь, есть такие дамочки?
– Е-есть. Сколько хочешь. В Питере, в экипаже, был такой…
– Слушай, Махорин, – прервал его Думбадзе, – если женщина назначает свидание где угодно, понимаешь? где угодно. Что ты думаешь?
– Я думаю, что я бы этот вопрос не выносил на заседание коллегии. Или…
– Вот! Или. Или, понимаешь? Или она хочет, чтобы ты не выносил вопрос на заседание!
– А! Ну да!.. Пойдёшь?
– Да.
– Дом окружить?
– Не надо… Не надо, конечно! Тогда уж забраться в горную пещеру, что ли? Мы ведь не во вражеской стране, в самом деле!..
Ночью Думбадзе встал, нашарил на кресле галифе, достал папиросы. При свете спички он смотрел на спящую женщину, пока не прижёг пальцы. Сейчас Вера была так красива, что ему показалась невероятной вся эта история. А если действительно ничего такого? Все женщины в революцию стали немного сумасшедшими. Думбадзе вспомнил, как один военспец доказывал ему в Москве, что революции были сыграны для женщин, как балы. Что, когда уже им приедается всё – и наряды, и театр, и искусство, – трубит труба, и мужчины начинают убивать друг друга. Но на этот раз, заключил военспец, они немного не рассчитали и мужчины во всей этой заварухе забыли о заказчицах.
Он ещё раз чиркнул спичкой и прикурил.
– Алексей… – сказала она сонным голосом.
– Да?
– Ты простишь меня, хоть когда-нибудь, за то, что я тебе навязалась?
– Прощу. Спи.
– Я была немного… сумасшедшая, – шёпотом сказала она. – И я так устала ото всех этих революций. Раньше мы жили тихо, и мне хотелось событий, катастроф, любви, а теперь не надо ничего, ничего… Только опереться на кого-то… на кого-то сильного…
– Как ты много говоришь.
– Да. Я страшно много говорю… Но я научусь… молчать… Иди сюда.
Думбадзе потушил папиросу.
Утром Махорин ни о чём не спрашивал Думбадзе, но тому трудно было сносить его взгляды.
– Нет ничего. Пока нет, – не выдержал он и взорвался: – Да не смотри ты, как кот!