И все это переменилось.
Стоило ему один раз встать вместе с соседями по комнате, выпить припасенную бутылку кефира с двумя булочками выборгской сдобы, стоило выйти из общежития и, вспоминая вчерашний фильм: «А помнишь, какая у него рожа была, когда тот ему говорит…» хохотать во всю мощь девятнадцатилетней глотки, стоило ему прорваться в автобус и оглянуться за заднее сидение, как он понял, что будет вставать рано и пить припасенную бутылку кефира и в это самое время, в 8 часов 15 минут по-московскому, будет садиться в автобус и оглядываться на заднее сидение.
Она была в коричневой меховой шапочке и в коричневом пальто с коричневым меховым круглым воротничком из шкуры однородного морского ли, речного или сухопутного животного. На коленях у нее лежал черный блестящий портфель. Глаза ее смеялись, а губы были такие алые, что в салоне пахло яблоками. Его толкнули в спину, но он вцепился в поручень и встал боком к пассажиропотоку. Все стихло.
Пропел мотор автобуса, и люди стали петь. Они пели мучительно-сладко и разнообразно. Две пожилые красивые женщины пели о муже-болельщике одной из них, кондукторша пела о прекрасных билетах, соседи по комнате пели о вчерашнем фильме и зачетах, мотор пел басовито и ликующе, забираясь все выше и выше.
И только она молчала. Потому что все пели для нее.
Мотор сделал паузу, завизжали двери и вокруг стали толкаться. Ее заслонила чья-то синяя спина, и он возненавидел синий цвет. Возненавидел синюю ткань и людей в пыжиковых шапках. Полюбил коричневый цвет и черные блестящие портфели. В муках ненависти и любви сменились четыре действия, четыре раза визжала дверь. На пятый коричневая шапочка мелькнула на выходе, и стало пусто.
Двадцать три дня, включая воскресенья, он садился в автобус в восемь часов с копейками. Он, как бурав, прошивал автобус по проходу до кабины водителя. Ее не было.
На двадцать четвертый день, в пятницу, в снежное утро, он ослеп.
Оглянувшись на заднее сиденье, на предпоследнее сиденье и на сиденье напротив предпоследнего, он ввинтился плечом по ходу движения и слышал: «Послушайте!..»
Глаза их встретились.
Он сказал: «Извините…»
И ослеп.
Поэтому весь день он двигался ощупью в темном, как чулан, мире. Вместо людей были медузоподобные тени, дома странно рушились в небо, в ушах не смолкала какафония слов и скрежета земной оси.