в череде нескончаемых сумрачных драк,
не найдёшь, не находишь, по-первой, приют,
только спермой со злобой плюют,
и заходится в крике озлобленный маг,
тут ступаешь на шаг…
Не наденешь уже с рукавами актёрский хитон,
и проходят катрены сквозь жизни с боями,
разломав этот старый гнилой лонжерон,
и на спор с рубаями…
Что-то скажет навскидку, в огляд Робеспьер,
может, он бестелес, эшафот опустел,
может, есть исторический слепленный брак,
и не мил белый свет, белый свет только сер,
зря строчил на равнину Вольтер,
ухмыляется тут одуревший с беспамятства маг,
отступая на шаг…
Медный хор этих труб окружил Иерихон,
ноты тут же сдаются в тираж и в печать,
этот хор для окрестных поющих сторон
надо лишь здравосмысленно перекричать…
И идёт, будто что-то впервые, на слом,
и пьянит и дурманит, как с водкою ром,
и исписаны красные стены, как стены рейхстага,
под оркестр винтовочных флейт
открывается гейт,
под стенанья уже уходящего мага,
тут ступай на три шага…
* * *
Просыпаешься долго, не в силах расстаться с подушкой,
как иголка, пронзает в уме взглядом кто-то за мушкой,
под глазами круги – кадыки вверх и вниз у гелотов
выпирают, глотая и сухо смотря в телевизор,
выступают там тая – Высоцкий и Галич и Визбор,
связки вроде туги, но немы посреди идиотов…
Нет пределов, неважно какая у моря погода,
что-то Спартой запахло, разделов нам мода
пришлёт,
мы привыкли по лезвию все и всегда на измене,
выпив кофе-гляссе, доктор Фауст на сцене
споёт…
Раздвигая руками, за бёдра схватив, как за ствол,
мы насилуем истину, бросив последнюю шлюхой,
забираясь с ногами на собственный письменный стол,
чтоб зачать – после нас хоть потоп, но с непрухой…
Заселяясь на спор и неважно куда на отшибе,
ногу вновь на упор, как при сильном ушибе
сведёт,
и опять ночью мучит всё тот же немыслимый бег,
значит, скрючит, и Хлудов, вновь взявшись за стек,
в бессознанке уйдёт…
Вроде так же смешно, веселятся и бродят все соки,
и вещают – грешно – подзаборные шлюхи-пророки,
насторожены руки, глаза у пилотов,
нет опаски и рулят налево-направо,
только порваны связки и зря им поёт Окуджава —
нет ни скуки, ни слуха уже у гелотов…
Мода вновь устарела и в миг, только в классике суть,
и опять этот пик, на палитре в цветах жирно муть
громоздится,
за Итакой уже всех сочли черенком, паруса в прах развеяли
и сквозь стену прошли чередком тонкошеии