– У нас тута имеется полковник. – Поднял десятник бровь густую с усилием тысячелетней игривости. – Хороша.
– Дама?
– Сказано – полковник. А чего вы тогда не остались? Целинку подымать? Самое для молодых дело.
Редактору тут показалось уже нарушение субординации, но он сдержал внутри поднимающееся давно возмущение – с той минуты, как командор Энлиль сир Ану молвил ему, сажая одной рукой катер, другой же протягивая ему блокнот-навигатор: «Господин редактор, позаботьтесь о себе на нашей земле».
– Не сложилось.
– А.
Их земля, видите ли. Колония вы. В новостях с уважением, но всегда в меру, в меру. Мера – черта божественная. А тут – гонор, звезда светит, как в сломавшемся солярии, низший класс свободен в словах и жестикуляции.
Сам командор, конечно, внушал уважение беспредельное – но и он, с природным золотым венцом, с чистейшим профилем, с покрасневшей благородной кожей на запавших щеках и выбритом подбородке, – оказался всё же не таким, как ожидалось в редакции.
Царский главный сын был худой и сильный, слишком выставились кости глазниц, что-то непонятно жестокое померещилось в добрых глазах, голубых, в соломенных ресницах, слипшихся от того, что командор вспотел, управляя катером, рассчитанным на команду, один. А на шее порез от чрезмерно трудолюбивого бритья. Эта чрезмерность во всём – без края степь не степь, непрорванное пламя под жёлтой выжженной землёй, пугающая неприкрытая нагота труда, пот крепкий как духи. Страсти чувствуются, как в монастыре, где собрали слишком много бывших разбойников.
Говорит главком нарочито тихо, будто горлышко сдавило. Будто напугать не хочет. И это-то пугает. Кто они? Аннунаки?
Десятник позвал:
– Ваше это благородие, ступай умоисси. Я до хозяина.
Энки громко сказал, почти не щурясь на этот лукавый свет:
– Летит и светится моя судьба.
Десятник, гигантским задом к нему, разворачивая свёртки, отозвался с одышкой:
– Чего?
– Я сны хорошие видел. – Пояснил, улыбаясь.
Сны хозяина десятника не интересовали. Он распрямился с кряканьем или кряхтеньем.
– Это вот. На-ка.
Энки принялся помогать разматывать трос, вытягивая, как фокусник изо рта, из свёртка:
– А ты, Силыч, сны-то видишь?
– Бывало.
Десятник мигнул.
– Бывало.
Энки погрозил.
– Не те. Ты вот, я не пойму, крякаешь или кряхтишь?
Десятник вдруг улыбнулся.
– Сам, хозяин, вот уже тысяч двадцать лет понять не могу.