– Это вы опять отличились, Риттер?
Черные угольки глаз самолюбивого француза метали такие искры, что у Риттера душа в пятки ушла.
– Нет-с, это не я-с… – запинаясь, пролепетал он.
– Не вы? Правда?
– Правда-с… Ей-Богу!
– Эх ты, горе-богатырь! Еще божится! – вполголоса попрекнул его Гоголь, а затем произнес громко: – Это я, Иван Яковлевич.
– Вы, Яновский? Скажите на милость, что это такое?
Гоголь взглянул в вышину, куда был грозно направлен указательный палец молодого профессора.
– Это – Дамоклов меч, le sabre de Damocles. Кто-то хихикнул, но огненный взгляд профессора в сторону смешливого словно ожег весь класс. Все кругом виновато замерло, можно было бы расслышать полет мухи.
– Говорят не «le sabre», a «le glaive», или «l'epee de Damocles», – счел нужным поправить ученика Ландражен и кстати тут же привел цитату из Беранже:
De Damokles l'epee est bien connue;
En songe, a table, il m'a semble la voir…
[3]Затем не столько уже с досадой, сколько с грустью прибавил:
– Дамоклов меч висит – точно, но над вашей же головой!
В это время из коридора донесся звонок, возвещавший большую перемену. Ландражен махнул рукой и повернулся к выходу; но на пороге еще раз обернулся и кивнул головой на потолок:
– Уберите-ка это, господа.
Пока приятель Гоголя Прокопович, отличавшийся если и не особенным прилежанием, то благонравием, взлез на кафедру, чтобы снять с потолка неуместное украшение, сам Гоголь в толпе товарищей вышел в коридор, куда высыпали уже воспитанники и из других классов. «Дамоклов меч» дал обильную пищу для общих споров и пересудов. Одни обвиняли самого «барончика» как за его шалость, так еще более за выказанную затем трусость; другие взваливали главную вину на подстрекателя, Яновского, потому что барончик-де не выдумал бы пороха, если бы даже был самим Бертольдом Шварцем.
– Яновский и так ведь взял уже вину на себя, – вступился за приятеля Прокопович.
– Это не оправдание, это только смягчающее обстоятельство! – с важностью вмешался тут в разговор семиклассник – «студент» – Бороздин-первый, приземистый, но плотный, круглолицый юноша, остриженный почти наголо, отчего лицо его казалось еще круглее. – Мне жаль, главное, Ландражина: он – душа-человек и вел себя в этом случае, как вы сами, господа, говорите, со всегдашним благородством и тактом…