– Я сейчас только с могилы Артемия Петровича, – проговорил он со вздохом. – Упокой Господь его душу!.. Когда его арестовали, он дал мне на прощанье записку к фельдмаршалу графу Миниху. Чтобы меня здесь не хватились, молодой граф услал меня тотчас в свою вотчину Ранцен…
– Так тебя могут и теперь взять к допросу в тайную канцелярию, как других людей Волынского!
– Могут каждую минуту, очень просто. Вот потому-то я и купил себе дорогою в Нарве у брадобрея эту фальшивую бороду.
– Так надень же ее поскорей, надень! Неравно тебя кто-нибудь здесь еще узнает… А молодой граф не очень осерчал, когда ты вернулся в Петербург без спросу?
– Не то чтобы осерчал, а испугался: из-за меня ведь и ему может не поздоровиться от Бирона.
– Но что ты сказал ему, чтобы оправдаться?
– Да ведь осенние работы в Ранцене все справлены. Лютц, старик-управляющий, до весны легко может обойтись без меня. Вот я и испросил себе у старика отпуск, чтобы лично, мол, доложить графу обо всем, что сделано там за лето и что следовало бы сделать будущим летом.
Говоря так, Самсонов привязал себе опять фальшивую бороду. При этом Лили имела случай проверить то, о чем ей писала кузина ее Мизи: что руки и ногти у него вполне опрятны и что на указательном пальце у него нет уже драгоценного рубинового перстня с бриллиантами, который был пожалован ему царицей Анной Иоанновной во время свадьбы карликов.
– А куда ты, Гриша, дел свой перстень? – не утерпела спросить Лили.
– Носить его я все равно не стал бы после того, как он, можно сказать, обагрился неповинной кровью Волынского, – отвечал Самсонов.
– Но что же ты сделал с ним? Подарил кому-нибудь?
– Нет, продал сегодня бриллиантщику Позье.
– Продал! Но ведь деньги за него тоже кровавые?
– Я их и не оставил себе, а отдал все до копейки священнику церкви Самсония на вечное поминовение души раба божия Артемия…
И бывший слуга казненного первого кабинет-министра отвернулся, чтобы украдкой отереть с ресниц непрошеную слезу.
– Ты очень, знать, любил Волынского? – сочувственно заметила Лили.
– И не говорите! Что-то без него станется с нашей бедной Россией!
– Да и с нами со всеми!
– Ну, вам-то, Лизавета Романовна, и горя мало: вы состоите при самой принцессе.
– Да ведь Бирон злобится на принцессу, а того более на принца, и грозил уже услать обоих домой в Брауншвейг. На будущей неделе – день его рождения, и ожидают, что он выпустит еще какой-нибудь манифест, чтобы самому совсем укрепиться. Того гляди, что всех нас тоже арестуют…