- Ну скажи, как Мишка корову затащил наверх, она ж неподьёмная,
а он ещё отрок?
"Дядька" княжича Михайлы Алексеевича Вяземского хохотал вволю,
обьясняя:
- Дура, ты Лукерья, не корову он затащил, а тёлочка к нему
пришла. Сама пришла, понимаешь?
Лекарка не понимала: сеновал был над коровником и, что корова,
что тёлка, ну никак не могли забраться по неудобной лесенке. Кузька
явно знал больше и очень хотелось выяснить как такое возможно.
Небось, что старый, что малый договорились и на арканах затащили
бедную бурёнку наверх.
- Ну скажи, старый пень, ведь вы вдвоём учудили? - настаивала
женщина. - Я же слышала, как Михайла ответил, что не спустится к
тебе, пока с коровы не слезет.
- Опять дура, хоть и грамотой владеешь. Он сказал "пока с
тёлочки не слезет", а не с коровы. А тёлочками княжич называет
всех, кто с дойками.
Бедная Луша, услышав незнакомое слово, тут же спросила:
- С какими ещё дойками?
- У тебя ведро есть? Давай покажу руками, а то опять не поймёшь,
- и тут же ухватил Лукерью за грудь, чтобы доступнее и понятнее
получилось, - вот это и есть дойки. А девица с сиськами получается
тёлочкой, что тут непонятного?
За что сразу же получил по морде полотенцем, оказавшимся в руках
у собеседницы. Вообще-то, бывший стрелецкий десятник, даже в свои
"за сорок", был подтянутым и интересным кобелём, но приличия
следовало соблюдать. И спросить последнее, что тоже было
непонято:
- А ведро тебе зачем?
- Да просто так спросил, чтобы ты отвлеклась и не мешала мне
обьяснять, что такое "дойки".
Княжич, чувствуя, что верного наставника сейчас забьют от
возмущения, высунулся и стал спускаться по лестнице. А Глашка,
тайными сеновальными тропами, спустилась в коровник, отодвинула в
задней стене заветную доску и сбежала подальше от злых языков.
Девица была счастлива последние три месяца. Михайла, несмотря на
свой разнузданный характер, именно с ней был нежным и ласковым. А
ещё показал себя интересным, заботливым ухажёром. Плотские утехи
всегда сопровождались чем-нибудь дружественным, таким как разговоры
о дальних землях или песнопением. Да, Мишка пел песни своей
благоверной, несмотря на непролазную разницу в происхождении.
Особенно ей нравились две - на иноземном языке. И хотя Глаша ничего
не понимала, но ей было приятно. Одна песенка, грустная-грустная о
какой-то "конфессе", проникала глубже, чем в девичье сердце, и
вызывала желание стать этой самой конфессой. И сделать для княжича
всё, что он захочет, а если надо - отдать жизнь за него. Или ему!
Другая, про непонятную "кольбакку", всегда переходила в их
совместную пляску и Глафирья, как могла, подпевала и
подтанцевывала. С каждым разом, сей перепляс становился всё более в
лад: движение в движение, а Мишка обещался сделать из девушки
звезду. Непонятно зачем, зато приятно!