— Новости,
даже такие, лучше все ж доводить. Пойду, у меня подразделение, мало
ли как там…
Попрощались. Подошел брат поджигательницы, молча
пожал гостю руку.
— За отца
не особо беспокойтесь, скоро добьем фашистов, вернется с победой, –
неловко сказал Олег и пошел в переулок.
На свободе
снял фуражку, вытер лоб. Удружил Митрич. И вот чего врать-то было?
И парнишка, и мать его – похожи на товарища Иванова, прямо одна
фотография, только стальных зубов не хватает. В смысле, вставные
зубы им конечно и не нужны, глупая мысль. Но брехло дед, вот же
брехло. Кстати, видный он мужик, симпатичный, такая у них семейная
порода, это как раз зубы впечатление сбивают. Хотя и далеко не у
всех женщин то впечатление напрочь пропадает.
Но что
такого страшного в открытке было? Понятно, иносказание, от цензуры
и вообще лишних глаз спрятано, только адресатке намек понятен.
Ладно, раз спрятано, так пусть и остается. Нам чужих, в смысле
Ивановских, тайн не надо.
С
московской географией товарищ Терсков уже частично разобрался, сел
на автобус, часть пути проехал, дав отдых ногам и нервам. Дальше
пошли служебные вопросы, собрали на офицерскую лекцию. А следующий
день еще напряженнее выдался, и завершился торжественным театром.
Сгладилось-заслонилось тяжкое впечатлении от визита к подруге «Мани
Дмитриевой», хотя и не до конца, конечно, но
заслонилось.
***
Восточная
Пруссия. Велау.
17:17
Работа
всегда помогает. Но порой не на все сто процентов. Отвлекаются
мысли.
— Слушай,
дед, иди-ка ты…
— Это
куда?
— Отдохни,
– сказал, сердито вытирая руки, мехвод Тищенко.
—
Действительно, Митрич, ты ключ на «24» в руках держишь, а взглядом
его ищешь, – поддержал Хамедов. – Самое время
передохнуть.
— Я спать
не хочу.
Экипаж
переглянулся, Грац полез в люк и достал фляжку.
— Это чего?
– удивился Митрич.
— Да хрен
его… сладковатое, но крепкое. Не отрава, связисты еще вчера литра
два потихоньку выдули. Живы. Мы на вечер оставляли, но лучше ты в
одну харю употреби. Оно тебе нужнее.
— Мне этого
мало. Я трудно-пробиваемый.
— О, еще
выкаблучиваться дед будет. Сядь вон у забора, там ротный не
углядит. И сиди спокойно, оно иногда надо.
Сидел
Митрич на перевернутом ведре, смотрел на прусское небо – в проеме
между танком и забором небеса казались узкими и бледными, прямо как
остаток жизни – пустота, и доска косая на конце прибита.