[13]. Тогда, две недели назад, я
долго убеждал согласившегося сыграть роль лжецаревича Симона
Четвёртого друга нанести этот «царский знак» на тело. Уговорил,
хотя и с трудом: всё-таки сказалось происхождение Стёпы:
казаки-старообрядцы[14] никогда не
одобряли татуировки как противоречащие Святому
Писанию[15]. А потом пришлось лично – в
меру своих средних художественных способностей – наносить рисунок
на кожу, старательно накалывать его иголкой и втирать в
получившиеся ранки чёрный пистолетный порох из всегда хранящейся
под рукой пороховницы. Наколка заживала долго, целых девять
дней[16], и только недавно пропало
предательское покраснение и припухлость на груди. Всё это время
Степан провёл в Кремле, занимаясь в царской либерее, до которой у
меня так и не дошли пока руки. Всё-таки я вынужден больше
заниматься государственными проблемами и – для души – «прикладным
изобретательством» по технической части. Тем более, что мне «в
наследство» от прежнего Димитрия Иоанновича перешли царственная
манера поведения, умение довольно бегло говорить на нескольких
языках, включая греческий, польский и татарский, узнавать знакомых
людей и тут же вспоминать о них всё, известное прежде «государю».
Стёпе же досталось тело подростка – пушкарского сына, не знавшего
иных языков, кроме русского, да и неграмотного притом. Умение
писать принесло с собой сознание Ртищева, и он крепко намаялся,
прививая непривычной к писчим приборам руке нужную моторику. Писал
Пушкарёв-Ртищев, к слову сказать, по нынешним понятиям, жутко
безграмотно, поскольку сам этому искусству обучился уже после
реформы русского языка при Советской власти. Хорошо ещё, что нам со
Стёпой перьевые ручки и чернильницы были привычны. А если бы сюда
попал кто-то из поколения наших правнуков? Они-то больше к
клавиатуре привычные, намучились бы, бедняги…
Дав архиерею посмотреть на синеющую
на степановой груди наколку, парень снял с шеи гайтан, на котором
рядышком с нательным золотым крестом висело небольшое золотое же
кольцо и положил на пюпитр[17]. Само
кольцо было абсолютно настоящим, старинной ромейской работы. Лично
отыскал в казне[18] и его, и крестик – из
выглядящих подревнее. А вот надпись «Shisman Caesar imperatoris» на
внутренней стороне золотого ободка вырезал и старательно «застарил»
связанный страшной клятвой мой новый придворный гравёр мэтр Жан
Буонасье, бежавший из Франции гугенот и участник подавления
произошедшей весной попытки боярского путча. Однофамилец одного из
персонажей романа Александра Дюма, сроду не бывавший в Париже на
улице Старой голубятни, тем не менее прекрасно понимал:
«галантерейщик и кардинал – это сила», а уж «гравёр и царь» - сила
– по крайней мере на Руси – гораздо большая. Происходивший во время
путча погром иностранцев в Москве