– В чайной на Фурштатской? – предложила Дарья.
– Завтра.
– В полдень?
– Великолепно! – И, чуть склонив голову в прощальном поклоне, Грета Ворм не торопясь пошла прочь.
– А что не так с Листом? – поинтересовался Кирилл через минуту, когда они вернулись к своему столику.
– Похоже, у нас был один и тот же любовник, – рассеянно ответила Дарья, она думала сейчас о Грете и Марке, о тайне и печали, и о надежде, разумеется, то есть о том, что принесет ей завтрашняя встреча в чайной.
– Кажется, я начинаю ревновать, – мягко напомнил о своем существовании Кирилл.
– У вас нет ровным счетом никаких оснований.
– Хотите сказать, нет прав?
– И прав, – согласилась Дарья, – и оснований. Живите сегодняшним днем, Кирилл Иванович! Это лучшая политика!
Больше они к этой теме не возвращались. Наслаждались вином и яствами – кухня в «Домино» и в самом деле, оказалась отменная, – играли в рулетку и блэк-джек, и снова выпивали, просматривая между делом программу варьете, и уже глубокой ночью – во всяком случае, Дарье казалось, что уже очень поздно, – поднялись наверх, в «Королеву Роз». Тут, собственно, все и случилось.
Дарья лениво огляделась, осматривая гостиную – открытая двустворчатая дверь, занавешенная тяжелой портьерой, вела дальше, в спальню, – и, подойдя к разожженному камину, поставила бокал с шампанским на полку.
– Прелестно! – сказала она, поворачиваясь к Кириллу, и получила удар в солнечное сплетение. Хороший удар. Точный и сильный. Такой, что убить не убьет, но на пару минут «стреножит», сложив пополам, словно наваху, как нечего делать.
«Что за?..» – но додумать не удалось, стало очень больно, и дыхание прервалось. А когда задыхаешься, и в глазах темно от недостатка кислорода, ни о чем не думаешь, кроме как глотнуть воздуха. Даже о боли. Тем более о том, за что вдруг или с какой стати?
Очнулась мокрая от пота, с бешено бьющимся сердцем и кляпом во рту. Оказалось, сидит в кресле, привязанная к нему за руки и за ноги, а когда и как туда попала, даже не запомнилось. Одно очевидно – это не игра в «сделай мне больно», не прелюдия к любви пожестче. Не в той позе она пришла в себя, да и одежда вся на месте, даже панталоны. Так что не вертеп порока, а скорее миракль[16] на тему великомученичества. Хотела было спросить об этом своего коварного «дружка», но кляп мешал не только дышать. Говорить он мешал еще больше.