Табия вдруг прикусил язык, как будто побоялся сказать больше.
Он помолчал, а затем вперил в лицо Залилума тяжёлый, затуманенный вином взгляд и, погрозив ему пальцем, проговорил:
- Мне всё равно, как ты это сделаешь. Я хочу заполучить её – остальное меня не волнует. Считай, что это мой каприз. А мой каприз для меня закон. Так что решай, Залилум, девчонка или...
Или позор и долговая яма, – закончил про себя его мысль Залилум, почувствовав, как весь взмок от холодного пота. В конце концов он решил придумать что-нибудь, не обострять же в самом деле отношения с кредитором из-за какой-то дрянной соплячки.
- Клянусь Ададом, до первого дождя, – заверил он Табию.
- Я вернусь за ней... очень скоро, – в свою очередь пообещал ему ростовщик.
Однако прошло ещё несколько лет, прежде чем Табия вновь напомнил Залилуму о его старых долгах и давней клятве.
Сар – аккадская мера площади.
Адад – бог погоды, управлял как разрушительными бурями, так и благотворными дождями.
6. Глава 5. Дочь своего отца
На землю Аккада пришёл месяц аддару*.
После зимних дождей глинистая почва превратилась в непроходимую грязь. Под лучами солнца, с каждым днём набиравшего всё больше силы, на вершинах Кедровых гор таяли снега, реки наполнялись талой водой, и уже к середине месяца Великая река вышла из берегов. После разлива месопотамская степь покрылась зеленью, а к концу месяца весна вступила в свои полные права, отметив их молочно-розовой пеной персиковых деревьев, свежей листвой тамарисков, заливистыми трелями птиц в садах, натужным гудением пчёл. Дни становились невыносимо жаркими, и только с мягко спускавшимися на землю сумерками приходила желанная прохлада.
Селение Поющие Колосья притихло и, окутанное вечерней негой, погружалось в сон. Крестьяне рано ложились спать, чтобы пробудиться с рассветом – весна принесла им много забот. Крайняя хижина стояла на крутом берегу Великой реки и выглядела как-то одиноко: то ли потому, что возвышалась над остальными, то ли потому, что в её дворе не было деревьев и даже кустов – лишь торчал обгорелый ствол тамариска. В сумерках сиротливая лачуга с обугленным деревом во дворе имела ещё более унылый вид, чем в дневном свете.
За стеной хижины пел сверчок, в углу тихо и настойчиво скреблась мышь; внутри хижины в котле над очагом булькала похлёбка из ячменя.