Шаман-псионик задумчиво прошагал по
рядам, оглядывая полки, и наконец вернулся к прилавку, чтобы
забрать с крутящейся стойки ещё и пачку сигарет — а в денежную
ячейку кинуть несколько мятых купюр.
И все в полном безмолвии. Все это
время продавец читал допотопную бумажную газету, и лишь когда за
шаманом закрылись прозрачные двери — он соизволил сгрести деньги,
пересчитать их и запихнуть в кассу.
Авель задумчиво тронул плоские
железные штырьки, торчащие из-под кожи у основания черепа. А потом
уверенным, широким шагом приблизился к кассе, откуда на него
воззрился такой же сонный от жары ржаво-красный абориген.
Цивилизованная белая рубашка на нем выглядела не лучше, чем на
обезьяне.
— Вы только что продали этому парре
хлеба и сигарет, — проговорил Авель на междуязе, раздельно и
внушительно, чтобы его точно поняли. — Вы же знаете о запрете
торговли с изгнанниками?
Продавец сонно мигнул. На мгновение во
взгляде его сквознула неприязнь — значит, все же заметил «парре».
Безрассудно неуважительный способ обратиться к местному
божественному авторитету.
— Какой же это изгнанник, господин? —
голос продавца остался обманчиво миролюбивым. — Это же шаман. Грех
шамана, с добром пришедшего, из дома гнать.
— Он пришёл не с добром, а с деньгами,
— парировал Авель. — И что вас пугает больше, стать грешником или
преступником?
— И то, и другое не сахар, господин, —
протянул тот, даже с места не поднявшись — не собирался он явно ни
полицию на себя вызывать, ни кидаться вдогонку за шаманом. — Вот
только имперской полиции ещё дождаться надо, а небеса всегда все
видят. И небеса видят — я не продавал ничего изгнаннику. Я даже не
разговаривал с ним. Неужели господин видел иначе?
Почему-то Авель не сомневался, что
полиция скажет ему то же самое. Вот из-за этого тут ещё полно
неучтенных псиоников, хотя Империя с каждым годом ужесточает законы
и без того строгие…
Строже — только при рождении каждому чип вживлять. Вот только мало
у кого прям при рождении Силы проявляются.
Авель дернул уголком
рта.
— Вы мне выбора не оставляете.
Мне придётся доложить об этом инциденте префекту,
Продавец и вовсе рассмеялся, как
оказалось, не зря.
Ибо префект, самый могущественный
человек на всей Вероне, оказался сгорбленным старичком за
восемьдесят, совершенно неспособным на диалог. Авель искренне
пытался, но тот даже слышал через раз — а, может, просто умело
симулировал, чтобы не отвечать на сложные вопросы. Только подливал
чаю, от одного запаха которого Авеля манило на родные просторы, в
туалет, в объятия белого друга.