Уже вечерело, где-то за городом зябко подрагивала полоска зари, не зажатая чугунными тисками туч – кровавые отсветы брызгали в каналы, растекались по Неве. Там и тут фонари зажигались – золотыми иглами отражение втыкалось в воду, местами почти чернильную. Картинками и огненными строчками вспыхивала неоновая реклама – точно осколки семицветной радуги в большом калейдоскопе. Сильней запахло сыростью, гнильцою дерева – железоподобный сибирский листвяк много лет стоял в воде и под водой.
Полынцев хотел в тот же час, в тот же миг – как только приземлится – взять такси и ехать на квартиру своей бывшей супруги. Но теперь, оказавшись в любимом городе, он был подхвачен вихрем воспоминаний, которые здесь притаились едва не за каждым углом. А кроме этого – тень Достоевского, о котором он думал и много читал в последнее время – великая тень словно ходила за ним по пятам. «Тень» заставляла его обращать внимание на то, что раньше он бы не увидел: огнём весёлой жизни сверкающие окна ресторанов и отелей внезапно освещали согбенную фигуру человека, при помощи костыля копавшегося в мусорном баке. Молоденькие жрицы любви – представители древней профессии – попадались ему в затенённых местах. И тут же – встречались пожилые ленинградцы, идущие рука об руку. То и дело замирая с громко бьющимся сердцем, он печально всматривался в каменные дебри Петербурга, населённого новыми русскими – и не только русскими – Раскольниковыми, ради копеечной выгоды способными угробить не только старуху-процентщицу, но даже и самое невинное дитя. И в эти мгновения душу его опаляло предчувствие чего-то неизбежного, неотвратимого, что может с ним случиться в этом городе. И вслед за этим огненным предчувствием приходила твёрдая уверенность: будь, что будет, так надо.
Небо чернело, точно обугливалось; тучи наползали со стороны незримого Финского залива, откуда шли порывы чистого морского воздуха, которым Полынцев по молодости не мог надышаться – любил бродить по берегу залива, слушать по весне разбойных соловьёв…
Снова дождик пробрасывал – реденький, робкий. Над вечерним Питером восходили купола церквей и храмов – зажигалась подсветка. И нестерпимо вдруг захотелось оказаться под спасительной сенью какой-нибудь Божьей обители, постоять и помолиться, душу согреть возле свечи, возле святого образа.