Свобода…
Да не, Саньке свобода нравилась. На дурацком пении они
разучивали «Белеет ли в поле пороша…» и глупо хихикали с
малознакомого слова, рифмующегося с парашей. А на теплотрассе Булка
врубал им «Я бездельник, у-у, мама, мама», «Яву, Яву взял я
нахаляву». И это, при всей своей простоте, цепляло. Хотелось, чтобы
песни играли еще и еще. Они без устали мотали кассеты на карандаше,
чтобы батарейки подольше держались. А еще курили «Родопи»,
попробовали «Анапу» и «Три топора». Это всё было по-настоящему,
по-взрослому. И всё это школа старательно осуждала. Словно, весь
мир вокруг уже куда-то шагнул, а школа застряла в своем
тщательно-выглаженном вчера.
Поэтому, когда классуха объявила, что нужно писать заявления на
вступление в комсомол, что это важный шаг в жизни, шаг, которого
достоин далеко не каждый – Санька встал и с усмешкой объявил себя
недостойным… Поначалу истерика Горькой доставила веселье, но потом
мать вызвали. Стыдили его, обвиняли ее – а мать сидит разбитая и
усталая. Руки красные после прачечной, саднят… Совсем невесело
стало. Только что поделаешь? Не мог Санька теплотрассу, «Родопи» с
«Тремя топорами», «Кино» с «Сектором Газа» променять на
комсомольский значок. Это как… собственную кожу содрать! А
кровоточащее тело линолеумом облепить.
Нет, Санька жалел мать. Пытался в школе притворяться не собой. А
потом Булка взял его на слабо, и он поджег парик химички. Прямо на
уроке.
Скандал первостатейный вышел. Пришлось перевестись из 38-й в
51-ю, тамошние приняли его хреново, две недели с распухшими губами
ходил. И пацанов не подтянуть – не полезут они в чужой район.
Пришлось на поклон, как раз, к гопоте идти. Они через взрослую
братву разрулили, подтвердили, что Санька Известь – нормальный
поцык. И в школе его бить перестали.
Только мать всего этого не понимала (да и не грузить же ее
базаром про понятия). Видела новые синяки – суровела лицом, которое
покрывалось неприятными складками. Пару раз пыталась уговорить
«быть хорошим мальчиком», один раз отстегала мокрой рубахой,
которую стирала. А потом схватила за руку и потащила через пол
Хабаровска.
– Николай, помоги! Совсем ничего не могу с ним сделать – улица
сына портит!
Санька сразу невзлюбил этого Николая (для него – Марковича).
Во-первых, потому что показалось ему, будто Николай Маркович метит
к нему в новые папаши (родной отец вообще дома почти не появлялся,
хотя, официально родители не развелись). Но это опасение не
подтвердилось: они с матерью оказались друзья юности, работали в
одном студотряде. Зато осталось «во-вторых». Санька ведь не дурак,
фильмы смотрел, книжки порой почитывал. Таких, как он, ведь куда
должны были вести отчаявшиеся мамки? На бокс или на самбо – чтобы
он через спорт взял и исправился… Маркович даже близко не походил к
данной роли. Долговязый, с рыхлым, обвисшим брюшком, висящим над
ремнем. Пиджак, затертый до блеска, жидкие нестриженные волосы, как
у хиппи какого-нибудь, только старательно расчёсанные на
дурацкийпробор.