— Надпись на стене – единственное
доказательство против Ганса? – придирчиво спросил он.
И
женщина явно очень нехотя выдавила:
— Нет. Кто-то забрал деньги, дорогие картины и
ювелирные украшения из маминых комнат. И тогда полиция решила, что Ганс снова
стал требовать у матушки денег, та отказала, и он ударил ее. А когда матушка
убежала и заперлась, то Ганс якобы вошел в дом и ограбил его. Но это абсурд! – Александра
Васильевна еще раз подняла на Кошкина глаза, в которых теперь стояли слезы. –
Во-первых, я часто бывала у мамы, я знаю Ганса – он не позволил бы себе ничего
подобного! Требовать… боже мой, только не он! А во-вторых, матушка никогда ему
не отказывала прежде. Она и сладости раньше передавала малышке Эмме, его
племяннице, и мои детские игрушки, и одежду! Отчего бы она вдруг отказала?
Матушка не была алчной женщиной! Ну а в-третьих, я сама, своими глазами видела
ту надпись на стене, и мне показалось – хотя вторая буква начертана крайне
неразборчиво, а третья и вовсе не читаема – что там явно значится «Гу», а не
«Га». «Меня убил Гу…» - так написала матушка! И всё же мои доводы полиция не
услышала: Ганса схватили и арестовали. Скоро состоится слушание в суде, а
потом… его повесят.
Александра
Васильевна опять опустила глаза в пол, а ее пальцы, сцепленные в замок, мелко
подрагивали.
— Вам жаль этого парня? – спросил Кошкин.
— Да, мне жаль его. Этот же вопрос мне задал
следователь в ответ на мои многочисленные доводы, а после спросил с отвратительным
снисхождением, замужем ли я.
Кошкин
тотчас устыдился, потому как собирался задать точно такой же вопрос. Замужем Александра
Васильевна, очевидно, не была, причем, скорее, ходила в девицах, чем во вдовах.
Смущаясь
собственных слез и быстро их утирая, женщина вдруг начала говорить тверже и
настойчивей:
— Но дело не в жалости или сочувствии! Я бы ни
за что не явилась сюда, не отважилась бы еще раз пройти через все унижения –
если б у меня не появились доказательства.
Не
дав возразить, она тотчас раскрыла объёмный ридикюль, скорее даже чемоданчик,
что прежде стоял у ее ног. Оттуда дама извлекла внушительную стопку толстых
тетрадей – не ученических, а истинно девичьих, с разрисованными акварелью
обложками и старательно выведенными вензелями – и придвинула их Кошкину через
стол.