Однокашники то и дело подкалывали Адашева, припоминая его предков, воевод и окольничих из учебника истории. Тех, что при Иване Грозном водили московские полки на Казань и в Крым.
Но сейчас не до шуток. Хотелось ткнуться лицом в жухлую траву, не видеть ни осточертевшей степи, ни побитых шрапнелями глинобитных развалюх, ни мелькающих вдалеке всадников.
– Петя, рысцой к «Остину». Пусть Рыбайло изготовится ударить с фланга.
– Так он последнюю ленту расстрелял!
При отражении предыдущей атаки броневик очень вовремя высунулся из-за крайних мазанок и в упор скосил пол-эскадрона «украинских повстанцев».
– Пробегись по цепи, возьми у каждого хоть по три патрона. Если Рыбайло их пужнет, может, снова откатятся?
Штакельберг покачал головой.
– У нас во взводе по обойме на человека. Чем отбиваться, матами?!
– Разговорчики! – рыкнул Адашев. – Приказано собирать патроны, значит, вали, собирай! Надо будет, и матами отобьемся, а без броневика нам гроб с музыкой!
– На левом фланге у Ваньки Сагацкого полтарелки к «люське» осталось, – подумав, сообщил Штакельберг.
– Вот и пусть остается. Если пройдут по балочке и заскочут в тыл – всех к свиньям порубят. Беги, говорят тебе, Рыбайле еще ленты набивать!
* * *
Штакельберг убежал. Адашев проводил его взглядом и встал во весь рост. Из цепи на него зашикали, вдали хлопнули выстрелы, пуля тонко пропела в стороне.
«Плевать. Из этих селюков стрелки, как из г…а пуля».
В бинокль были ясно видны увешанные бомбами и «маузерами» всадники. Папахи, овчинные безрукавки, бескозырки с ленточками, черные бушлаты, перекрещенные пулеметными лентами, шлемы-богатырки и кавалерийские шинели с «разговорами». Над головами плещется черное полотнище. Адашев знал, что там намалевано адамова голова и корявые буквы:
«Смерть
всім хто на пиришкоді
добутья вільності
трудовому люду».
Две… нет, три атаки назад эта тряпка чуть не досталась юнкерам. Очередь «Шоши» скосила хлопца, размахивавшего «чорнiм прапором», и если бы не подхватил другой, на рыжем скакуне было бы у юнкеров взятое в бою знамя.
Впрочем, о чем это он? Ободрали подол у срамной девки, намалевали какую-то пакость на мове – а туда же, «священная хоругвь»…
С фланга, вдоль нестройных рядов конницы, понеслись тачанки. Адашев опустил бинокль и стал считать, по привычке шевеля губами: «…Пять… семь… одиннадцать…»