знак в лицо второй. Она
опрокинулась на спину, и я ударил кинжалом, не обращая внимания на
то, что ее лапы разорвали куртку на плече.
Почувствовав движение за спиной,
кувыркнулся вперед, слишком близко к жару, чтобы не замечать его,
обернулся и обомлел. Еще три убавляющих перекрывали мне
отступление, оставляя лишь один путь, сквозь пламя. У одной в пасти
была человеческая рука, и она судорожно, словно лягушка, поймавшая
чрезмерно большое для нее насекомое, пыталась проглотить ее, отчего
создавалось впечатление, что темную душу вот‑вот стошнит.
Теперь понятно, почему они напали. Их
было не двое, а пятеро.
Что плохо в убавляющих – если они
начинают охоту, то не отступят до самого конца.
Ослабляющая фигура легла на
мостовую, и еще одна мне под ноги. Последнюю я связал со
знаком, который сейчас втягивал в себя силу ближайшего
пожара, с каждым ударом сердца вырастая в размерах. Я запустил им в
эту троицу. Одна успела отскочить прежде, чем тот взорвался, две
других попали под брызги невидимого огня, вспыхнули, вереща
закрутились на месте и упали. Отскочившая запнулась о
фигуру, которая выпила из нее силу, замедлив настолько,
что я без труда забрал гадину кинжалом. Затем поступил точно так же
с теми, что валялись на мостовой и пытались встать, чтобы до меня
дотянуться.
Оставалась еще первая, которую я
швырнул в огонь, но она, обезумев и ослепнув, металась среди
пламени. Я не мог войти в этот горн, поэтому закинул в окно
несколько взрывающихся знаков, надеясь, что те смогут если
не развоплотить ее, то хотя бы обессилить, и убавляющая перестанет
быть опасной для людей на несколько лет. У меня не было возможности
ждать, когда огонь утихнет.
На соседних улицах я встретил людей.
На квадратной площади, среди перевернутых рыночных рядов,
веселились мастеровые. Из разоренной винной лавки выкатили бочонки
прогансунского вина и наливали всем желающим. Алый, точно кровь,
напиток тек в кружки, исчезал в глотках, и многие уже порядком
набрались. С десяток девиц, смеющихся, растрепанных и запыхавшихся,
взявшись за руки, водили хоровод вокруг позорного столба, на
котором, привязанный за ноги, болтался труп в богатых одеждах.
Из верхнего, распахнутого окна на
мостовую летели дорогие стулья, диваны и картины в золотых рамах.
Затем настал черед старых рыцарских доспехов. Падение каждого
предмета вызывало бурную радость у зрителей. Одно из кресел
уцелело, и в нем восседало Пугало. За царящим бедламом оно
наблюдало с толикой презрения. Впрочем, оживилось, когда среди
этого пира на крови раздался женский визг: