было для нее подушкой или ковриком,
а на подушке и коврике
никто не станет играть со смертью.
Солнечный лучик
интересовал ее не меньше, чем астронома,
но, вопреки всем научным теориям,
она не уступала ему приоритета:
– Сначала луч, потом кошка.
Нет, сначала кошка, потом луч.
Вот почему она била по лучу
капризной лапкой,
чего, конечно, не станет делать астроном,
ни я, ни вы.
Если бы маленькая кошка
знала хоть сотую долю того, что знаем мы
(я и вы),
она превратилась бы в страшного тигра,
стерегущего свой помет.
Но она убирала помет
с невинной сосредоточенностью,
между тем как глаза ее следили за
летающей паутинкой —
и отыскивали у ней хвост.
Не знаю, чем казались ей люди.
Может, деревьями,
может, морем;
Хотя она и не видела моря.
Когда я садился есть, шевеля губами,
она видела что-то, чего не видел я:
большие сосцы воздуха.
Поэтому она присоединялась к трапезе.
После еды она умывалась; ритуал обновления.
В пустоте неожиданной смерти
она ощутила все, что ощущаем мы:
неудобство слишком большого тела,
жесткий колючий воздух,
вес и размер предметов.
В глазах ее, мучительно слепнущих от света,
громоздились огромные небоскребы —
и она жалобно мяукала:
погасите свет.
Ибо темнота возвращала ей неведенье.
Умирая,
она на мгновенье постигла связь
между мраком и светом, теплом
и холодом, жизнью и смертью.
Смерть снова отступила от нас (от меня
и от вас), но, отступая, унесла маленькое
безжизненное окровавленное тельце.
– И я обвиняю во всем этажи.
…О этажи —
тяжелые,
серые,
каменные этажи,
раздавившие кошку…
11 сентября 1964