– Дядя Гена, – с трудом выговорила я, – вы же умерли, дядя Гена. Я видела вашу заброшенную могилку.
– Я умер? – брови удивленно поползли вверх. – С какой стати я умер? А могилка занята другим человеком, да… Дело в том….
Ширяев, видимо, подбирал слова. Он нервничал.
– Делов-то, – встрял сзади стоящий Силыч. – Ну, занял и занял, пущай поживет. А чё, ты супротив нашенских порядков?
В его голосе послышались угрожающие нотки.
– Она не против, – заступился за меня дядя Гена. – Правда, девочка?
«Девочке» было пятьдесят, но я не обратила внимания на подвох и даже не подумала, что неразделенная любовь моего детства сейчас годится мне чуть ли не в сыновья. Зато безумно захотелось верить помолодевшему другу папы.
– Я бы мог назваться другим именем и заявить, что там лежит мой брат близнец, о котором никто понятия не имел, и я в том числе, так обычно поступают многие в нашем мире, – усаживая меня на полати, ласково проговорил дядя Гена. – Но ты бы все равно меня раскусила. Так ведь, Кристина?
Я кивнула.
– В таком случае будем откровенны, – осветился своей особенной, фотогеничной, улыбкой фотограф Ширяев. – Мы находимся в….
Сейчас он скажет, сейчас я узнаю, сейчас….
– Погодь, – неожиданно закричал Силыч. – Погодь, Геннадий. Наворкуетесь исчо ночью.
– Как… ночью? – похолодела я. – Вы же только что обещали проводить меня до Александровска!
– Проводю, – успокаиваясь, неопределенно хмыкнул Корнеев, – но завтра. Хотишь чаю?
Сдерживая слёзы, я замотала головой, чаю не хотелось. Зато на ум пришла замечательная идея.
Всегда считала ложь позорной, но выбирать не приходилось.
– Леонтий Силыч, – льстиво прошептала я и заговорчески ему подмигнула. – Леонтий Силыч, а хотите, я буду вашим дилером?
– Кем-кем? – опешил Корнеев.
– Буду поставлять вам дикоросы. А вы станете их продавать. Или засадите ими целые плантации. У вас будут расти ромашки, зверобой, мята, душица. Или цветы! Любите розы?
– Розы? – пожал плечами Силыч. – Розы? – повторил он. – Кажись, я их помню. Плохо помню. Ребятенком в барынином саду видел. Тятя у неё садовником работал.
Что и требовалось доказать. Надежда окончательно рухнула, мне стало дурно, но показывать свой страх и свою беспомощность я не имела права. Во имя мужа, во имя дочек, во имя жизни в своем таком уютном и красивом мире, который я когда-то не ценила.