– И где ты сейчас?
– Пересекла границу, – информирую, провожая в боковое
зеркало оставшийся позади знак, я любезно и охотно. – Пробираюсь тропами
контрабандистов и собираюсь просить политическое убежище от босса-тирана. Как
думаешь, дадут?
– Нет, – Любош отрезает мрачно, – дам и наподдам тебе я.
Крайнова, ты… ты дура.
– Знаю, – я соглашаюсь беззаботно.
И мой главный редактор на такую беззаботность выразительно
фыркает, спрашивает занудно-обречено и явно возводя глаза к потолку:
– Тебя хотя бы ждут?
– Да, – я вру без запинки.
Обманываю скорее себя и свои страхи, чем Любоша, который
скептически хмыкает, не верит в мою браваду, и интересуется он иронично:
– Думаешь, лично добьешься большего?
– Думаю.
Верую, ибо абсурдно.
У меня получится.
Я умею быть обаятельной и очаровательной.
Настойчивой.
Упрямой до раздражения, но профессор Дитрих Вайнрих – мой
последний шанс, и я сделаю всё, чтобы с ним поговорить.
Он мне нужен.
Он – лучший, он – первый после Бога, он – последний, кто может
помочь Диму. Пусть и так уже сделано много, больше, чем возможно и можно
представить. И правую руку, которую планировали ампутировать, Диму оставили, собрали,
словно мелкий пазл, по частям, сшили сосуды и нервы.
И она, рука, перестала быть похожей на «обезьянью кисть».
Сгибаются неловко пальцы.
Удерживают.
Но чувствительности нет.
И кардиохирургом Диму уже не быть. И я слишком отчётливо помню
его закаменевшее лицо, когда в декабре врачебная комиссия огласила свой вердикт.
Вынесла приговор.
Смертельный.
Потому что крест получился не только на мечте. На последнем
поводе жить дальше этот самый крест ему тоже нарисовали. И «научиться жить
как-то ещё и заново» можно обнадеживающе или пафосно сказать, но не сделать.
У Дима не выйдет.
Ему было семнадцать, когда на ступенях Рыночной колоннады в
Карловых Варах, запрокинув голову к белоснежной резьбе, он уверенно сказал, что
станет врачом.
Кардиохирургом.
Он сказал, а я влюбилась.
Окончательно и бесповоротно.
Острая цыганская игла проткнула сердце, засела намертво.
Не вытащить.
И тот далёкий летний вечер стоит перед глазами, пока я меряю
шагами стеклянный и стальной холл больницы при Эрлангенском университете,
расхаживаю, заполняя гулкую тишину шагами. Жду окончания лекции будущих
медиков, что из большого лекционного зала вываливаются пёстрой галдящей толпой,
оглушают, и профессора – невысокого, сухопарого и седого – среди них я на миг
теряю.