– Ну, – пояснил Гришка, – когда девчонка бездетная, то она готова ради любимого на всё. Отдаст ему свои деньги, пропишет у себя, будет пирожки печь… А если у неё есть ребёнок, то она уже, вишь, прикидывает: может ли мужчина и её, и сопливого Иван Иваныча прокормить, одеть, защитить. Если не может он этого, то – коленом такого под зад.
Я кивнула: ясно! Для Гришки женщина с ребёнком была каким-то двухголовым сверхтребовательным существом…
А что чувствовала я?
Я никогда не держала на руках младенца. У меня не было ни младших братьев и сестер, ни даже подружек с детьми. Правда, одна девочка из моего дома родила в пятнадцать лет и вышла замуж по справке. Поскольку мы дружили в детстве, вместе играли в казаков-разбойников, я иногда подходила к ней, увидев на бульваре с коляской. Расспрашивала о жизни, сюсюкала с малышом… Однако положение той девочки, несмотря на то что отец ребёнка не бросил их обоих, представлялось мне незавидным, ну а будущее… Никакого интересного будущего для этой Светы я попросту не видела!
Как и для себя теперь…
– Гришка, мне страшно! Очень страшно, что ребёнок задавит во мне личность, – призналась я в том, в чём не могла признаться даже близким подругам…
А впрочем, есть ли у меня подруги? А если есть, то где они? Почему не сидят со мной на кухне, не утешают, не поддерживают?
Гришка выслушал и опять посмотрел – не в глаза мне, а будто в душу – своим особенным взглядом. Так понимающе и грустно, как он, смотреть не умел никто. Это были глаза не друга, а собаки: преданные, всепрощающие. Глаза спаниеля или эрдельтерьера. Или рыжего, как Гришка, шотландского сеттера.
Правда, я-то знала, как эти карие глаза с жёлтыми точечками в считанные минуты умели становиться нахальными или пустыми. Но не сейчас.
Гришка кивнул, понимающе и грустно.
– Я знаю, девочка. Это действительно очень страшно, – тихо произнёс он.
Я подлезла под его руку, и Гришка, осторожно обняв меня, похлопал по плечу.
В кухне было тихо, только поздняя муха жужжала, запутавшись в тюлевой занавеске. Мы сидели обнявшись.
А потом пришла мама. Она обрадовалась Гришке, и мы ещё попили чаю.
В Петербурге обживалась, по-хозяйски расхаживала, шурша подолом, хмурая и неприветливая осень девяносто восьмого года. Сухое, страшное слово «дефолт», похожее на щелчок пистолетного затвора, повторялось в очередях, в транспорте, в курилке.