Шло лето 1944 года. Как-то матери не было долго с работы, мы были голодны, сидели на скамейке перед домом, всё глядели в сторону госпиталя (он находился напротив – на горе), ожидая мать. Уже темно на улице и моё терпение заканчивается.
– Пойдём к матери сами
– предлагаю Шурке. Он отказывается. Я пошёл потихоньку один, по серпантину поднялся к первому большому зданию. Красивые аллеи, небольшой свет, тихо играет музыка. Меня кто-то увидел, наклонился, спросил, куда я иду.
– К маме.
– А как фамилия мамы и в каком корпусе она работает?
Фамилию назвал.
Меня взяли под руку, долго водили по коридорам, наконец, увидел мать в белом халате. Она удивилась, всплеснула руками, отругала меня, велела подождать, завела в палату. Я от неожиданности опешил, съёжился, испугался, забился в угол. Кругом в белых рубахах и кальсонах лежат раненые, некоторые ходят, другие стонут, третьи забинтованы целиком и лежат молча – не видно лица. Из другой палаты хрипло крикнули:
– Сестра, «утку»!
Мать выскочила, мне заулыбались, начали приглашать:
– Подойди, мальчик, не бойся!
Начали все гладить по голове, обнимать, тискать (каждый, видно, вспомнил о своих детях). Мать зашла, позвала, я упирался и не хотел уходить – даже заплакал:
– Мама! Мне здесь хорошо! Мне всё нравится! Давай останемся!
Все смеялись. Бойцы тоже, видно, полюбили меня и просили мать приводить с собой.
С тех пор я стал почти ежедневно ходить в госпиталь и скоро все раненые знали меня. Любил ходить из палаты в палату, рассказывал что-нибудь, меня постоянно угощали чем-то. Просили рассказать какой-либо стишок, но больше мне удавались песни. Тонким дрожащим голосом, стараясь растрогать бойцов, я вывожу своего любимого «Арестанта»:
— За тюремнойбольшоюстеною молодой арестантумирал.
Он,склонившисьна грудьголовою, тихоплакал—молитвушептал:«Боже, Боже —тыдаймне свободу, и увидетьродимыхдетей.
И проститься с женоймолодою, и обнятьпрестарелую мать».
Раненые перемигивались, шутили, но некоторые серьёзнели и внимательно смотрели на меня:
– Песня жизненная. Вся правда в ней. Кто научил? Коля, что ещё знаешь?
Я, расхрабрившись, начинал:
— На опушкелесастарыйдубстоит.А подэтимдубомофицерлежит.
Онлежит—не дышит,он какбудтоспит.Золотыекудри ветершевелит.
А надним старушка —мать егосидит.Слёзыпроливая, сынуговорит: