Дирижёр мастерски владел многими инструментами, но с не меньшей страстью, чем музыке, он отдавался любому занятию, имеющему хотя бы намёк на азарт.
Что угодно: карты, домино, кости, шахматы, шашки, а в «шеш-беш» он мог играть сутками. При этом, если его правая рука уставала, он начинал бросать кубики левой. Но после сегодняшних, трёх проигранных кряду партий, Игорь Глебович решил поискать удачу в другой области:
– Ну, что, может, пульку распишем?
Лукич, мудрый, как и всякий преферансист, резонно заметил:
– Не успеем партию закончить. Лучше уж, после обеда.
– Лучше бы ты вчера таким разумным был. – огрызнулся Игорь Глебович.
Вчера, их «чисто символические по 15 капель», завершились в три часа ночи солом на валторне в квартире Лукича. И то только потому, что соседка стала угрожать звонком в комендатуру.
Из коридора донеслись звуки, рождённые музыкальным инструментом, но не связанные между собой гармонией. Это дул в свой огромный геликон матрос Штукин, посаженный в коридоре клуба вперёдсмотрящим.
Очевидно, Штукин, сволочь такая, проспал, увидел чужака слишком поздно, в результате чего и выдал эту какофонию, вместо оговорённой партии из военного марша.
Игорь Глебович стал судорожно запихивать ноги в ботинки:
– По местам! Ну, ка… С третьей цифры!
В импровизации оркестра с трудом угадывался вальс «Амурские волны».
Дверь неуверенно открылась, и в проём просунулась, скукоженная морозом, физиономия вахтенного с проходной. Полностью зайти в помещение, матросу мешал огромный, не по росту, во многих местах латанный, овчинный тулуп.
Ослеплённый величественным блеском духовых инструментов, он зачарованно улыбнулся и шумно втянул выпадающую соплю.
– Тащ!
Игоря Глебовича всегда раздражал этот огрызок обращения от положенного ему «товарища, старшего лейтенанта». Хотя данное приветствие считалось вполне приличным в военной среде, и иногда даже использовалось офицерами. Но сейчас, ботинки, похмелье, да и физиономия самого посыльного не располагали Игоря Глебовича к умственным беседам о строевом уставе.
– Ну, чего тебе, родной?
– Тащ, там эта… В пятнадцать ноль-ноль совещание. Вам надо быть.
– Где совещание-то?
Посыльный вспоминал. После ледяного, свинцово-белого безмолвия плавучего причала, вахтенный, ошарашенный волшебным миром искусства, начал оттаивать и соображать чуть хуже, чем обычно.