- Знаю. И никогда на сторону Филиппа не встану!
- Кристина, да плевать ему, на чьей ты стороне! Или ты не
понимаешь, зачем ему молоденькие девушки?
- Понимаю, - глухо ответила Кристина, едва заметно
поежившись от одной только мысли, что ее и Эмму Филипп присмотрел для своего
гарема. – И потому тем более Эмму спасать надо – она совсем еще ребенок...
- А тебя? Тебя спасать как прикажешь? Нет, девочка моя, ты
никуда не пойдешь! Все! Это даже не обсуждается! – замотал головой сникший
духом отец. – К упырю этому… Нет… Нет, Кристина! Даже не думай! Пусть что хочет
делает, но не отдам я ему ни тебя, ни Эмму! Хватит с меня того, что я уже потерял
вашу мать!
- Отец, - едва не плача, Кристина крепко сжала руку
родителя, – не бойся за меня, я справлюсь. А вот если Филипп сюда явится... сам….
что тогда делать будем, отец? А сам не сунется – так людей своих пришлет… Мы-то
что сделать сможем? Голыми руками с его армией воевать будем? А что потом с
Эммой будет? Со мной? С другими девушками?
- Да плевать мне на других! Я не собираюсь отдавать ему на
откуп тебя!
- Ну почему на откуп? Не станет же он на людях преследовать
меня или силой удерживать! Я с Камилем буду – Филипп меня не тронет. Ну а если
встречи искать станет – выясню, что ему нужно от нас, и дам понять, что
ренардистки ему не по зубам, что ренардистки никогда не прогнутся под его волю
и уж тем более не станут игрушками для его утех. Не переживай за меня, отец, со
мной все в порядке будет. Не надо злить зверя – если будет война, мы ее
проиграем. Значит, нужно поддерживать пусть иллюзию, но мира.
- Кристина, - в бессильном отчаянии замотал головой бедный
отец, - ну почему? Почему он именно вас выбрал?
- Я не знаю. Я не знаю, отец! Правда, не знаю! – уверяла она,
а у самой аж коленки задрожали – влипли они с Эммой… По самые уши влипли.
За тридцать с лишним верст потянулись в сторону столицы
повозки ряженых отшельников. С тяжестью на сердце провожали старики свою
молодежь: словно сговорившись, твердили дети, что никак нельзя Филиппу отказать
– война будет. А у самих глазки засияли, спинки гордо повыпрямлялись… Принаряжались
долго, кропотливо. В предпраздничном азарте родительских наставлений уже никто
не слушал, а старики злились, ругались на бестолковых своих, безудержных детей;
даже запрещать пытались, удержать, да только бессильны они оказались перед
юношеским пылом и раскрытыми для неискушенных душ радушными объятиями Филиппа.
Уехали дети, единицы остались дома.