В обеденном зале таверны «Белый
дельфин» было всё, что только могла вообразить моя романтическая
натура, истосковавшаяся по романтике натура потомственного
московского интеллигента: низкие, из цельных дубовых досок столы и
скамьи; кружки – разнообразные, глиняные, оловянные, стеклянные,
полные пенящимся пивом, сидром или рубиново-красным вином. В
огромном, в половину стены, очаге на жаровнях и в глиняных
горшочках жарились, запекались тушились на угольях присмотром
шустрых поварят разнообразные деликатесы - по большей части
морского происхождения, выловленные из естественной своей среды не
далее, как сегодня утром. Низкий потолок поддерживают закопченные
балки, похожие на бимсы старых кораблей; с них свисают рыболовные
сети и масляные светильники. Публика, в таверне подобралась под
стать всему этому - рыбаки, матросы, молодые люди в форме с
якорьками и золочёными шевронами (курсанты Морского Лицея, как
пояснил мне спутник), и даже скрипач, будто сошедший со страниц
купринского «Гамбринуса». На печально-трогательного еврея Сашку он,
правда, не слишком похож, скорее, на чернявого грека – зато мелодии
из-под его смычка вылетают порой очень даже узнаваемые, такие
признали бы своими и на Молдаванке, и в тавернах Неаполя, где
звучат палумеллы и тарантеллы, и даже на концертах американского
дуэта «Сёстры Бэрри», певших на идиш. То печальные, хватающие за
душу, то весёлые заводные, дёргающие за руки и ноги так, что
невозможно удержаться и не пуститься в пляс…
На стенах, тоже тёмных, закопченных
дымом масляных ламп, трубок и очага – несколько морских пейзажей;
на самом же видном месте, в простенькой раме портрет мужчины с
длинным лицом из разряда тех, которые принято называть лошадиными,
и в капитанской фуражке. Я узнал его с первого взгляда – Александр
Гриневский, литературный псевдоним «Александр Грин», - и не то,
чтобы сильно удивился. С тех пор, как прозвучало название города,
«Зурбаган», я ежеминутно ожидал чего-то подобного. Ожидания эти,
видимо, были написаны у меня на физиономии, потому что мой
провожатый, стоило нам усесться за столик в углу, подозвал к себе
хозяйку заведения, и, договорившись о комнате для меня, стал
расспрашивать её о человеке, с которого этот портрет был написан.
Тётушка Гвинкль, румяная, дебелая, в крахмальном фартуке поверх
весёленького голубого платья и чепце, не обманула моих ожиданий –
послав поварёнка за нашим заказом (обещанные мастером Валу
запечённые дорадо с картошкой и два кувшина «Капитанского» эля) она
уселась к нашему столику и принялась рассказывать. Сама она его,
конечно, не знала, дело было давно, ещё когда её мать состояла в
«Белом дельфине» девчонкой-посудомойкой – она-то и рассказала
дочери о госте из-за одного из Внешних Морей, который то ли год, то
ли два прожил в Зурбагане, и частенько бывал здесь в таверне. По
словам тётушки Гвинкль он был замечательным рассказчиком –
послушать его повествования каждый вечер собиралось множество
народа, и гостю, как она образно выразилась, «редко когда
приходилось платить за свой эль». Рассказы его были простые, но
берущие за душу местных завсегдатаев – про таких же, как они,
рыбаков, грузчиков, судовых плотников и прочих тружеников моря; про
моряков с кораблей, прибывающих в Маячную гавань – так здесь
называют огромный залив, на берегах которых стоит Зурбаган и с
полдюжины других городков и рыбацких деревушек - и про далёкие
страны, откуда эти корабли прибыли и куда они отправятся, когда
придёт срок.