— Ну наконец-то, дорогая! — громогласно воскликнула бабушка Альбертина и
поднялась со стула, раскрывая костлявые объятия. Теодора послушно подошла — и
утонула в запахе лаванды и старческого плохо вымытого тела.
— Герберт?
Под пристальным взглядом старухи кузен все-таки поднялся и растянул губы в
карамельно-сладкой улыбке.
— Теодора, сестра! Я счастлив, что ты настолько поправилась. Выглядишь
неотразимо.
— О, благодарю, — польщенно потупилась Тео, пряча за смущением
растерянность. Она понятия не имела, что делать дальше. Но старуха тыкнула
узловатым пальцем на стул рядом с собой. Там уже стояла архитектурно выверенная
стопка разновеликих тарелок, со всех сторон обложенная ножами, вилками и
ложками. Тео покорно опустилась на свое место.
Кажется, некоторые вопросы получали некоторые ответы. Натужная любезность
Герберта наверняка была связана с тем, что Тео сидела одесную старухи, а он —
ближе к середине стола. Если бы он сам выбирал место — наверняка занял бы
симметричный стул слева. Значит, это какие-то старые семейные иерархические
игрища, и счет в этих игрищах явно не в пользу Герберта.
— Как ты себя чувствуешь? — рокочущим басом осведомилась Альбертина, пока
служанка наполняла тарелку Тео тягучим сливочным супом.
— Спасибо, бабушка, намного лучше, — вежливо поблагодарила Тео, а ее рука
между тем уверенно выбрала самую большую ложку справа. Все так же
самостоятельно, без сознательного участия Теодоры, рука поднялась, зачерпнула
суп и отправила его в рот, не пролив ни капли. Тео даже губы не испачкала.
И поза. Тео сидела прямо, едва прикасаясь предплечьями к краю стола... На
мгновение она представила, как выглядит со стороны — и подумала, что похожа на
графиню Грэнтэм из «Аббатства Даунтон».
Интересно, можно нагаллюцинировать целый сериал?
Ошеломленная этой мыслью, Тео поперхнулась и закашлялась, чем заработала
сочувствующий взгляд Мэри и раздраженный — Герберта. Старуха даже головы не
повернула, полностью сосредоточившись на содержимом собственной тарелки. Она
методично вычерпывала ложкой суп, заливая его в рот с механическим равнодушием
автомата.
Трапеза продолжалась в тишине, тяжелой и душной, как пыльные бархатные
шторы. Все ели молча, неотрывно уставившись в тарелки. Через пять минут Тео
почувствовала неловкость, через десять начала нервничать, а через пятнадцать
приглушенно звяканье железа о фарфор превратилось в тревожный набат.