Наконец Альбертина Дюваль отложила вилку и нож. В то же мгновение прекратил
есть и Герберт, чуть отодвинув от себя тарелку с остатками ростбифа.
Поколебавшись, Тео последовала его примеру.
— Теодора, милая… — старуха потянулась к ней через стол, положила на руку
искореженные артритом пальцы, жесткие и холодные, как корни дерева. — Возможно,
мои слова прозвучат эгоистично, но я должна это сказать. Ты единственная нить,
которая соединяет меня с Роджером. И я счастлива, что эта нить не оборвалась.
Когда ты очнулась… это было… словно мой Роджер вернулся. Будь здорова, девочка
моя. Живи — и за себя, и за него.
Еще раз стиснув Тео ладонь, Альбертина поднялась и, медленно шаркая, вышла
из комнаты. Герберт проводил ее нечитаемым стеклянным взглядом.
Тео надеялась, что воспоминания постепенно проснутся. Или не постепенно.
Она увидит фотографию, услышит знакомую песню — и ах, что со мной? Где я? О
боже, я… я… я снова помню!
Именно так всегда и происходило в бесконечных сериалах, перед которыми мать
застывала вечерами, словно кролик перед удавом.
Перед бесконечным удавом.
Но в реальной жизни память не торопилась возвращаться. Тео бродила по дому,
как привидение, всматривалась в потемневшие от времени портреты, трогала
статуэтки и высушенные цветы, покрывающиеся пылью в высоких вазах… Ничего.
Совершенно никакого результата. Ноль.
В памяти Тео по-прежнему была только Огаста.
Вариант номер один: Тео рехнулась. Окончательно и бесповоротно. Правда,
где-то было написано, что психи не осознают собственной болезни — но кто
сказал, что это универсальное правило? Может быть, она, Тео, — медицинский
феномен.
Вариант номер два: Огаста совершенно реальна. И та, другая Тео — рано
постаревшая, издерганная женщина — тоже реальна. Была. В Огасте она влетела под
гребаный грузовик, но попала не в реанимацию и не в морг, а сюда. В совершенно
чужой мир, непонятный и незнакомый, да еще и в новое тело.
Может, именно так и выглядит посмертие? Ты просто закрываешь глаза в одном
мире — и открываешь в другом. Нет ни ада, ни рая, только незнакомые лица
вокруг. Вот потому-то дети и орут. От ужаса и осознания.
Тео тоже очень хотелось заорать — громко, во всю глотку, со слезами и
всхлипами, по-детски отчаянно и яростно. Кричать и требовать, чтобы далекий
неведомый некто немедленно все отменил и исправил, чтобы сделал нормально,
привычно, как было, а потом положил на плечи огромную теплую ладонь. Все
хорошо, Тео. Теперь все будет отлично.