– Хватит, ребята! – сказал врач, – не терзайте деду душу!
Таких дедулек с новеньким и одиноким орденом на груди, я видел в те дни не раз и не два. Один запомнился особенно – меленький, щуплый, робко улыбающийся, похожий на обдутый одуванчик. Он зашел в кабинет идеологического секретаря Белоглинского района, где мы с тем же Юрой обговаривали юбилейную передачу, «загружая» собеседника восторженными творческими задумками.
– Иваныч! Я чё пришел, – дедушка потоптался у двери, а потом, страшно стесняясь посторонних (то есть нас), наклонился к плечу секретаря и громким шепотом попросил:
– Нельзя ли полкило селедочки, бабка дюже просит.
Секретарь тоже смутился, потом куда-то позвонил, что называется «решил вопрос», и довольный дед тут же заторопился на выход.
– Легендарный человек! – сказал наш собеседник вслед посетителю. – В гражданскую здесь фронтом командовал. Буденного навытяжку ставил… Лет, этак, двадцать пять отсидел, через все Колымские лагеря прошел, а посмотри, какой шустрый. К старушке одной прибился, с пионерами охотно встречается, – и вдруг, что-то вспомнив, снял трубку и, начальственно набычившись, с пол-оборота стал орать:
– Что у тебя за дела с селедкой? Райком заставляешь делить. Что значит – край не дает? Что значит – фонды выбрали? Гляди, я тебя живо отправлю туда, где селедку ловят…
Все, кто в «героические» дни командовал красноармейским штурмом Екатеринодара, закончили плохо. Командарма Уборевича расстреляли 11 июня 1937 года, комдива Жлобу через год, а Льва Давыдовича Троцкого, организатора и вдохновителя всех этих побед, в 1940 году прикончили аж в Мексике. Революция, как и положено, убивала своих «героев».
Волик вскоре умер, но через его жену, бойкую старушку, тоже из ссыльных, я познакомился с близким соратником Федора Яковлевича по екатеринодарским временам, одним из немногих, кто прошел жизненный путь без репрессий, – генерал-лейтенантом Иваном Лукичом Хижняком. Вот с ним я и вошел впервые в дом Фотиади…
В шестидесятые годы генералов в Краснодаре было мало, поэтому я изрядно робел перед массивным, с рокочущими интонациями командного голоса, двухзвездным генералом Хижняком, ветераном всех войн, бушевавших в прошлом столетии над нашим беспокойным Отечеством.
Он восседал в одной из гостиных Дома офицеров (того самого, откуда хоронили когда-то неугомонного Рябовола), грузно откинувшись на спинку глубокого кресла, сверкая многоярусным разноцветьем орденской панели, занимавшей половину просторного кителя, с накатом даже на часть объемного живота. Прихлебывая чай из подстаканника, сурово рассматривал меня, местного журналиста, переминавшегося с ноги на ногу и больше смахивающего на юнкора. Иван Лукич слыл человеком легендарным, с лихой красногвардейской закваской, если, конечно, судить по публикациям, заполнявших местную прессу по большим революционным праздникам.