В первое время Лир им в какой-то степени даже был рад. Как это ни постыдно признавать, но понимание, что кому-то может быть хуже, чем ему самому, приносило… облегчение. Но если поначалу человек из кошмарных снов — пресветлый дор Бьюрефельт — казался Лиру кем-то чужим, словно он кино смотрел, то потом, все больше погружаясь в мир сна, все больше сочувствуя пленнику, Лир сильнее и сильнее привязывался душой к несчастному, который переносил муки так достойно.
Если юную дочь дора Бариссиана, которую унижали, пытали у Лира на глазах, он лишь жалел всем сердцем, загораясь нестерпимой жаждой мщения, то дор Бьюрефельт стал ему настолько родным и близким, что он первым, раньше, чем палачи, понял: пленник близок к тому, чтобы сдаться. Измученное, буквально измочаленное тело слишком ослабело, чтобы держаться дальше. А дух… Лир стал свидетелем того, как сломали и его. Мерзкий тощий дор Бариссиан все-таки нашел то, что разрушило и без того надломленную пытками личность пленника…
Бьюрефельта в очередной раз привели из камеры в пыточную, но не стали закреплять на дыбе, а заставили нагнуться и прикрутили лицом вниз к столу. Как-то так, что Лир сразу понял, к чему идет дело. И точно. После с несчастного содрали остатки одежды и изнасиловали. Первым, естественно, был дор Бариссиан.
— Хочешь еще? — спросил он после и задрал голову Бьюрефельта вверх, ухватив за основание толстой растрепанной косы.
Пленник прокричал, почти провыл в ответ:
— Нет! Не смей! Никогда!
— Тогда подпиши!
— Нет…
— Значит, хочешь.
— Не-е-ет!
Но один из палачей уже начал снимать свой фартук…
Лир тогда заорал и проснулся, сразу попав в свой собственный ад. Тот его крик все-таки разбудил сиделку, чтоб ей… Она приперлась, долго ругалась, а уходя обратно досыпать, еще и пригрозила в следующий раз придушить, как кутенка — подушкой. Но Лиру в этот момент было не до ее слов. Во-первых, ничего нового. Фраза: «Когда ты уже сдохнешь?» вместо утреннего приветствия давно стала для него нормой. А во-вторых, перед глазами все еще стояла только что увиденная картина — дымная, освещенная оранжевыми всполохами факелов пыточная и растянутый на столе человек с окровавленной промежностью…
После Лир долго лежал и думал. О силе воли. И о том, что может разрушить даже самый крепкий внутренний стержень. В первые дни после катастрофы, которая переломила не только его шею, но и всю жизнь, он больше всего хотел умереть. И если бы его слушались руки, Лир бы, наверно, что-то сделал с собой. Но все его конечности лежали на кровати ненужными кусками мяса. Неподвижно и, как сказали врачи, абсолютно бесперспективно.