Вырвавшись из покоев, ставших ей внезапно тесными и лишенными воздуха, Адиля отправилась к себе, стараясь сохранить все возможное хладнокровие, однако бин-амира не обладала такой способностью к лицедейству, при которой придворные могли бы принять ее сдержанность за чистую монету. Впрочем, того, как исчезают нави с ее пути, расстроенная девушка попросту не замечала. Она сейчас не видела почти ничего вокруг, но путь до ее собственной спальни был привычным и недолгим. Войдя к себе, Адиля все же хлопнула тяжелой резной дверью – так, что та издала низкий стон, подобно раненому буйволу – а потом с лязгом задвинула засов. Ненароком выпущенные когти оставили свой след на полированном металле, и Адиля втянула их в пазухи, чтобы немедленно забыться и начать выпускать их, а после прятать, снова и снова.
Закусив нижнюю губу, прекрасная бин-амира обвела комнату взглядом недавно пойманного зверя, который только начинает осознавать, что такое клетка. Она едва ли замечала дивную обстановку своей гостиной, несмотря на то, что все вещи, наполнявшие ее, были тончайшей и изысканной работы, и оживилась, лишь увидав вазу полупрозрачного фарфора, которую немедленно кинула на устеленный коврами в три слоя пол. И сделала это с такой силой, что ваза все же разбилась, хотя на полу можно было ночевать без постели, как в мягчайшей из кроватей. Поняв, что этого ей мало, Адиля метнулась к креслу, схватила с него подушку и принялась избивать ею спинку кресла, попеременно представляя на ее месте своего отца и жениха, которого не видела в своей жизни и предпочла бы никогда и не увидать. Подушка выдержала недолго, разлетевшись лебяжьим пухом, и бин-амире пришлось схватить следующую. Не будь у прекрасной Адили настолько продуманно и заботливо обставленной гостиной, сложно сказать, что она делала бы, когда закончатся подушки. Но подушек в комнате было много, так что, изодрав четыре, бин-амира тяжело упала на мягкую обитую дорогим бархатом тахту, в бессилии опустив руки.
– О великий Ата-Нар, за что ты ниспосылаешь мне испытания, которые невмочь выдержать никакой душе? – возопила Адиля, обращаясь к единому и великому божеству навей, Отцу-Огню. Божество, как водится, не ответило, ибо слишком малы мы, дабы Огонь снисходил к каждой нашей просьбе. Тогда луноликая бин-амира закрыла руками свои прекрасные, как у серны, глаза – и горько расплакалась, упав на оставшиеся подушки. Ей казалось невозможным жить дальше, она ощущала себя только что срубленной смоковницей, чьи листья еще не увяли, а жизнь уже прекратилась. На какую-то минуту Адиля даже подумала, что лучше всего было бы сравнять видимое и кажущееся и покинуть сей скорбный мир навек, но вспыхнувший огонь гнева не дал ей перейти от замысла к действию, и бин-амира воскликнула: