Изначально лечить Тома поручили доктору-женщине, но она отказалась от него, узнав о его анамнезе. Сослалась на то, что не справляется, а по правде просто не захотела связываться с убийцей, побоялась. И так думали все. Убийца – как клеймо, которым прижигали настороженно-косые взгляды медицинского персонала, в первое время вообще доходило до абсурда, что к нему никто не хотел и близко подходить.
И пусть никто не говорил этого вслух, не вменял ему страшнейшие грехи, но всё было видно по напряжению и выражению глаз. Не умеющий понимать без слов, потому что был лишён социума, Том стремительно познавал эту науку.
Потом, после отказа, Тома передали новому доктору, мужчине, который оставался его ведущим врачом и по сей день, и который был одним из немногих, кто не боялся его и не подозревал в том, что он в любую секунду может вцепиться в горло.
Том привык к нему на удивление быстро и просто, а в принципе, выбора всё равно не было, никто бы не стал менять специалистов до тех пор, пока он не останется спокоен и доволен. А доктор, в свою очередь, никогда не пытался вторгнуться в его личное пространство и не подходил ближе дозволенного.
Потому они сработались, приняв друг друга как неизбежность, лишь результатов их работы толком не было: прогресс полз, полз, но никуда не приводил, потому что, по сути, никуда и не мог привести. Никто не ставил себе цели выписать Тома. Его избавили от патологического нежелания жить, которое и привело его в эти стены, и на этом всё, больших устремлений и планов на его счёт никто не имел.
И никто в этот раз не лечил его от Джерри, потому что не было рецидива. О том, что на самом деле такой эпизод был, пусть и краткий, Том никому не сказал, потому что не спрашивали. Потому, что в первые месяцы кололи и вязали постоянно, а потом всё смазалось и забылось, стало не таким остро насущным и потому неважным.
Это всё словно было не с ним или где-то в другой жизни. А теперь его жизнью являлась больница: существование по расписанию, тотальное одиночество и почти всегда тишина, психически больное окружение в столовой и в комнатах досуга, где можно было проводить время, когда палаты открыты, чтобы совсем не превратиться в овощ, и доктора, у которых и без него хватало проблем.
И никто его не держал здесь, могли выписать в любой момент, потому что уже готов, более готовым едва ли станет, но и никто не собирался его забирать. А сам Том не думал молить о выписке и не планировал уходить, угас тот огонь, что толкал к воле, превратился в тлеющие угли. Удивительно, что и они не потухли, оставив после себя выжженное пепелище, внутри ещё теплилось, но тепла этого было чертовски недостаточно для того, чтобы рваться вперёд. Чтобы снова пытаться после того, как реальность не в первый раз пережевала его и выплюнула в холодно-бутафорский больничный мир.