Он достал, наконец, трубку и табак из «бардачка», раскурил.
— Убрал, конечно.
— Что за ревнивая баба с тобой ехала, при которой нельзя отвечать на звонки? — (что она несёт?! У неё отказали последние мозги? Даже родному мужу нельзя устраивать подобные сцены. Ревнивая баба — это как раз она сама; похоже, скоро начнёт кричать, что он не брезгует даже лысыми женщинами, раз на субару не прилипло волос! Она никогда так себя не вела, это не её! Она же всегда интеллигентная, выдержанная, тонко намекающая или игнорирующая. Это всё ещё аффект? Выскочило нечто первобытное, не подчиняющееся никакому воспитанию и хорошему тону? Ужас. Самое ужасное, что она не может приказать языку молчать, это орется помимо воли!)
— Их было две… Надежда Ивановна с-е-м-и-д-я-с-е-т-и-т-р-е-х-летняя и ее дочь.
— Ах, их было две!
— Вообще четверо. Двое взрослых, двое детей.
Она еле вспомнила, что нужно пристегнуться. Хорошо, что у него нет противной привычки шипеть про ремень. Свернулась клубочком. Снова саксофон и французский шансон. В двенадцать темнеет ненадолго. Фонари. Она не будет думать ни о чём. Сейчас она едет с ним в любимой субару, слушает саксофон и шуршание шин по свежему асфальту; мимо неё плавно скользит город в огнях. Двадцать минут… Ну и полтора часа до того. Просто живи здесь и сейчас, двадцать минут счастья — это ведь тоже счастье