Вот так. Все просто у этих карателей. Ну умерла. Подумаешь, мелочь. Все решаемо… Я слушала и медленно зверела. Кажется, сейчас как никогда я понимала зомби, которые, восстав, так и норовят кого-нибудь сожрать. Раньше думала, что это от голода. Ан нет… похоже, от злости.
Я смотрела на затылок ворона и думала о высоком. О высоком надгробном камне, на который бы взобраться, чтобы как следует тюкнуть по темечку высочество. Тем более что палица… в смысле — берцовая кость, которой еще недавно отбивался от умертвий Гыргырницкий, валялась неподалеку. Так соблазнительно валялась… Провокационно. А я — что? Такому искушению было и поддаться не грех. Тем более что я уже мертвая и терять мне нечего… А так умру окончательно и, если встречу кого за Гранью, могу с гордостью заявить, что при жизни (пусть и загробной, уточнять не будем) я была чародейкой редкой силы. И пусть это сила невезения, но все же… И в моем послужном списке будет даже покушение на монаршую особу. Может, даже отчасти удачное…
Сама не заметила, как сделала несколько шагов вбок, как моя рука взяла кость, как я, не издав и звука, вспрыгнула на надгробие. Сейчас на погосте был аншлаг: высочество давал указания, Гыргырницкий вместе с другими преподавателями и меченым выводили студентов из склепа, рыжий проводил какие-то замеры фона, лысый здоровяк раскидывал поисковую сеть… Никто, казалось, не обратил на меня внимания.
Я уже приготовилась к атаке. Напружинила ноги, вложив всю свою злость от несправедливости случившегося со мой в замах, и…
Ворон резко обернулся. Уставился на замершую меня. Кость я держала на манер топора — над головой.
— Что вы делаете? — невозмутимо уточнил каратель.
— Совершаю покушение, — ничтоже сумняшеся выдала я тоном «не отвлекаемся, не отвлекаемся, продолжаем».
— Бедренной костью? — так, словно я одним видом своего оружия нанесла высочеству душевную травму, вопросил он.
— Ну, надо же мне как-то зарабатывать посмертную репутацию, раз с прижизненной не сложилось. — Я пожала плечами. Кость поднялась знаменем победы еще выше. — Сами посудите. В моей семье все знаменитые: и отец, и сестра, и даже братья успели отличиться. Одна я безызвестная. Умру — и через пару лет никто не вспомнит, кем была Тай. А через два десятка — и вовсе про меня забудут.
Меня смерили внимательным взглядом. Оценивающим таким. Прошлись от темно—каштановой макушки, на которой наверняка мои чуть волнистые волосы стояли дыбом, к заляпанной кровью груди, спустились по куртке, форменным темным штанам, которые тоже были в бурых пятнах, по высоким сапогам со шнуровкой — и вернулись к лицу. Чую, оное сейчас было бледным, грязным и слегка озверевшим.