– Ваше высочество, – подлил литр масла в разгорающийся огонь моих сомнений баранистый тип, – вам лучше не оттачивать на мне ваш острый язык и блистательный ум. Надо скорее завтракать, одеваться и ехать ловить принца, – он намекающе покивал на дверь.
– Какого еще принца? – прозвенел я дверным звонком, из тех, что наигрывают «Подмосковные вечера», но с незабываемым китайским народным акцентом.
– Пока не нашего, – горько вздохнул барашек, закатив глаза.
– Не хами! – рявкнул я всё так же колокольчато.
– Не смею. Принц назван вашим женихом, но пока ничего не понятно, – повесил голову баранистый.
– Ну, разве что за моим женихом поедем, – оскалился я.
И вдруг мне в голову пришла странная мысль! А не посмотреть ли мне на себя? С голосом ведь непорядок какой-то, может, и с телом что неладное творится? Давай, Иван, друг, Сусанин, глянь на свое рыло неумытое. Когда я бомжевал пару месяцев, о таких глупостях даже мысли не допускал. Что на небритую, помятую морду глядеть?
И тут скосил глаза на ноги.
На коротеньких детских ступнях босых ног были крошечные пальцы, на ногтях которых розовел лак!
Лак?! Лак?! Вот же вся королевская конница! И вся королевская рать! … мать её!
Я зашарил взглядом повыше.
Ноги до колена прикрывали розовые шелковые штанишки! Шалтай-Болтай, блин горелый!
Пижамка была девочковой до последней степени!
Я рывком спустил панталончики, отделанные кружавчиками сверху и снизу, и взвыл:
– Что это?! – давясь матом, который почему-то не произносился.
Под панталончиками была аккуратная дорожка светлых волос и ничего больше! Ни-че-го!
– А скажи-ка мне, – прошептал я, – я кто тут у вас?
Голос не слушался меня совсем, связки едва слышно пропускали по-гадючьи зловеще шипящие слова.
– Вы, ваше высочество, наследная принцесса Софья Мариэн Августа Тифлянская, – произнес зажмурившийся барашек, почему-то трясущий кудрявый головой.
Он к тому же закрыл глаза ладонями.
Я рванул к зеркальному узкому шкафчику, разумеется, розовому, быстренько подтянув скользкие штаны.
– А-а-а-а-а-а-а! Не-э-э-э-э-э-эт! – закричал я не в силах сдержаться от вида своего отражения.
Мой дикий вопль был совершенно женским. Точнее, девичьим. А каким еще он мог бы быть?!
Если над розовой шелковой пижамкой торчала на тонкой шейке круглая бело-розовая физия прехорошенькой блондинки, с длинными локонами, точно такими, которые придурки-поэты называют «золотыми». Мордашка была та еще! Губки – бантиком, бровки – домиком. Нос слегка картинно вздернутый, а прозрачные серые глазищи покрупнее, чем у барашка.