— Отвечай, — потребовал Харальд.
Старуха, наполовину разогнувшаяся, сказала что-то умоляюще. Добава кивнула, по-прежнему глядя на него сверху вниз — и строго, и доверчиво.
— Стало быть, знаешь. Боишься?
И снова старухин лепет, и снова кивок.
А смотрит-то как, подумал Харальд, вскидывая повыше светильник. Спросил с насмешкой:
— Значит, ждешь, что я тебя вот-вот убью?
Она внезапно оттолкнулась от стенки, сделала крохотный шажок к нему. Замерла на краю сундука, вытянувшись в струнку. Пошевелила губами сначала безмолвно, словно решаясь. Глянула на старуху, снова на него…
И наконец что-то сказала.
— Когда убьешь, тогда и убьешь, — со всхлипом перевела старуха. — Но мне, ей то есть, с тобой хорошо.
Что-то непонятное, темное вдруг захлестнуло Харальда. Он оскалился уже по-настоящему, рыкнул:
— А убивать начну, то же самое скажешь?
Старуха, с хрипом втягивая воздух, перевела.
Добава стояла, словно оцепенев. Но следом неуверенно протянула руку. Погладила его голову — от виска назад. Тонкие пальцы запутались в волосах, стянутых в косицы.
Потом она замерла, глядя на него уже испуганно. С заминкой отдернула ладонь.
А Харальду внезапно вспомнилось все — как девчонка к морю кидалась, но перед этим крышу в его доме разобрала. Как в первую ночь колотила его по щекам. На что Кресив так и не решилась. Однако от самой Кресив Добава молча терпела обиды. И золоту, подаркам не рада, точно не считает себя достойной богатых уборов…
Нельзя же так, подумал Харальд.
Он привык мерить всех своей меркой, прямой, как копье. И люди, что его окружали, в эту мерку укладывались. Все до единого. Даже сестра самой Добавы была для него ясна и понятна.
А девчонка нет.
Битый щенок, припомнил Харальд наконец.
И успокоился, найдя хоть какое-то объяснение.
Битый щенок. Часть костей переломана, но хребет ещё цел. И костяк растет, пытаясь вытянуть щенка в тот рост, что был положен ему от рождения. Поэтому она то не смеет за себя заступиться, то на смерть идет.