«Ну, мужик, с тобой хотели по понятиям разойтись, да не судьба…»
Малютин чуйку имел отменную. Вслед за таким базаром и пульки полетят, век воли не видать… Кто натравил, уж не депутат ли сам подставу кинул, да зачем же ему? Но разбираться некогда. Валить надо качка, как того егеря, только быстро и без возни. Облезлый в аккурат за его спиной, так что и обрез не нужен. Одна заточка под лопатку сзади, вторая под рёбра спереди. Тихо и чисто.
Но не спасла чуйка и весь опыт предыдущей грешной и преступной жизни. Ни сам Малютин, ни его подельник вовсе не поняли и не успели осознать, что же произошло. В свете внезапно сверкнувшей молнии, неистового торжествующего грома и в потоках хлынувшего ливня они разве что смогли в последний миг бытия увидеть стремительно развернувшегося на месте качка, раскинувшего руки крестом в стороны. Сила-то была всамделишная, она не померещилась ни подонку Игнату, ни его корешу. Такая сила, что и без прикосновения ручищ-лопат – браконьеров, насильников и убийц скрутило на месте, как старые тряпки. Ломая кости, разрывая мышцы и кожу вместе с одеждой. Страшная и кровавая смерть… Скрипящие и как будто в ожидании топчущиеся на месте вековые сосны пришли в движение, с комьями земли вымётывая из почвы длинные корни, впитывая кровь и ошмётки плоти, насыщаясь, делясь добычей со всей окружающей растительностью, до самой последней травинки. Даже остатками одежды не побрезговали, утрамбовывая ту поглубже, а внезапно хлынувший ливень… ливень смывал все следы.
Оружие вот осталось нетронутым. Не по вкусу пришлось, видать.
Вот так. Быстро и чисто, как хотел Игнат Малютин, только произошло это с ним самим и его подельником. Исчезли они без следа.
Поразительно, но ни одна из капель дождя не упала на тела мёртвой медведицы и её малыша, образуя над ними купол, похожий на прозрачный зонтик со сбегающей с него водой. Под этот-то купол и опустился на колени то ли амбал, то ли качок, в котором многочисленные деловые партнёры, жители Турухтаньего болота и представители местной прессы без труда признали бы Ивана Еремеева. Ручища-лопата прошлась по лицу, отирая кожу насухо. А затем – тяжело, но бережно легла на шкуру мёртвой медведицы. Скрипнули в каком-то бессилии зубы Еремеева, а голос без всякой ненависти как будто самому себе шепнул в усталом отчаянии: