– Сашка, бе-жи-и-и-м! – бабушка схватила меня за руку, и мы помчались галопом на речку.
В конце дороги я всё же оторвался от бабушки, но, споткнувшись от несоразмерности сапог и наступив себе на халат, кубарем покатился под откос к берегу реки. «Волчьи глаза!» – неслись бабушкины проклятья в адрес пчёл. Мы сиганули с мостика в реку, высунув из воды только головы в москитных сетках. Пчёлы, преследовавшие нас, посуетились немного и разлетелись.
Через полчаса, мокрые, но без единого укуса мы возвратились к дому. Два сырых «гнома-пчеловода». Треснувшая ветка, лежала возле яблони. Рой разлетелся кусать деревенских.
P.S. С тех пор я смотрю, как папа и старший брат возятся с пчёлами, только из окна. А тот, «злой улей», продержался дольше всех, даже когда другие двенадцать погибли.
Так получилось, что оба моих деда погибли на фронте. Со стареньким дедушкой Серёжей, хозяином дома в Кривце, я общался немного. На фронт его не призвали, по причине инвалидности, он был хром на одну ногу. Дедушка умер, когда мне едва исполнилось пять лет. И для меня дедом стал дядя Коля Мартыненко, сосед из большого деревенского дома напротив. «Данилыч», так его величала жена – тётя Лиза и мои родные.
Он был высок ростом, с сильными, чуть согнутыми от труда, мозолистыми руками, морщинист лицом, обаятелен и красив душой. От него пахло сладким табаком. В верхнем кармане его солдатской рубахи всегда лежала пачка папирос: «Беломор» или «Астра», а в карманах брюк – угощение для нас, малышей.
Жизнь дядя Коля любил, не смотря на трудный и опасный путь, который он прошёл. Дорога его начиналась в Челябинске, шла через войну солёным потом и кровью шофёра «Катюши». Она озарялась салютом Победы, отливала серебром почётных солдатских медалей «За отвагу», «За взятие Берлина», скромно заменённых тусклыми планочками на видавшем виды пиджаке. Вела через казахские целинные степи и приводила в уездный Талдом. Всего в четырнадцати километрах от этого городка, в деревне Кривец, стоял большой дом, где жила его супруга. Дядя Коля больше любил этот дом, чем свою Талдомскую квартирку и наведывался в него практический каждый день, а выйдя на пенсию, осел там совсем.
Он был добр, безгранично добр к детворе. Взяв в приёмные сыновья, осиротевшего во время репрессий мальчишку – поволжского немца, воспитывал, отдавая ему своё солдатское тепло. (Поразительно, как благороден русский солдат! Он видел в лицо многих немцев, принёсших горе и разруху на его землю, но прекрасно понимал, что дело не в нациях, а в бесчеловечной идеологии, привитой кучкой мерзавцев).