– Они не получат того, что хотят, – едва слышно прошептал узник побелевшими губами, и только эти слова могли свидетельствовать, что он ещё в сознании – открытые наполовину глаза не содержали в себе ничего, кроме страдания. – Если меня всё равно прикончат, нет смысла давать им повод радоваться. Прости, я не виноват, что сон не берёт меня, это правда.
Пожилой эскулап нынче вполне натурально узнал, что такое отчаяние, и позволил себя даже хлопнуть себя по лбу ради такого дела.
– Нет, это просто невозможно, – проворчал он вполголоса, начиная шарить в нагрудном кармане мундира. – Я не желаю оставаться в истории тем, кто помог тебя уморить. И куда только твои приятели нынче смотрят, хотел бы я знать. Ну-ка, раскуси вот это и держи во рту, пока не растает совсем, понял? – суетливо проговорил он, комментируя свои действия. – Это поможет, не сомневайся, правда, не сразу.
От терпкого апельсинового вкуса стало не так тошно, и Райнхард непроизвольно смог вздохнуть поглубже.
– Кирхайс надёт способ помочь мне, не убивайся.
– Чего? – собеседник даже неосознанно подбоченился обеими руками. – На твоём месте я бы не рассчитывал на него. Нынче ночью будет бал в Сан-Суси, в честь нового главнокомандующего, а королевой там – графиня Грюнвальд. Которая брату даже передачки не сподобилась отправить. Вот твой советник, что в бегах – тот, возможно, и мог бы что сделать для тебя, да только не известно, не нужна ли ему самому сейчас помощь.
– Пауль прыгнул и скрутил киллера, а Кирхайс убрал меня с линии огня, – еле слышно, но уверенно отозвался лежащий на койке. – Остальные не сделали ничего. Полагаешь тут разницу очень заметной?
– Оберштайну твоя сестра ни разу не нужна, как всем известно, да и служит он тебе. Чего ну никак не скажу нынче про твоего друга. А потому не больно-то красиво будет видеть их нынче в вальсе, когда тебя будут убивать, и очень медленно. Так что если тебе что и поможет, то уж точно чудо и не с той стороны. Яд тебе оставить, на случай, если всё будет уж очень плохо?
– Нет, – Райнхард уже не мог держать глаза открытыми, и врач счёл это даже за добрый знак. – Сам я не хочу, пусть убивают, если совести хватит.
Он уже почти не слышал сокрушённого ворчания на свой счёт – и даже не заметил сам, как погрузился в тихое забытье. Остатки сознания ещё фиксировали, что врач оставался в камере ещё какое-то время, ещё даже ослабил наручники – явное нарушение режима, конечно, хотя вывернутым на дыбе рукам уже всё равно, что их поправили – что после тихо вышел из помещения… Потом где-то очень далеко брызнуло летнее солнце, и снова наступила чернота.