Рухавые оне.
И до белого страсть охочие. У нас, в Барсуках, одной раскрасавице в волосья, помнится, вбился, от крику-то было. Я представила, как оно б, ежели б нетопырь и в боярские косы. И так мне смешно стало, что не удержалася, хихикнула. А с того боярыньку прям перекосило всю.
- Ты еще пожалеешь! – зашипела она и кулачком своим худлявым мне погрозила.
А тут аккурат телега на очередную колдобину наскочила, и так тряхнулася, что не усидела боярыня, плюхнулася поверх мешков ни то с мукою, ни то с гречей, но одно – пропыленных, грязных, о боярском достоинстве не ведающих.
Ох и зашипела!
Кошкою ошпаренною вскочила и шусь в конец телеги, в закуток, в котором ее сестрица не то дремала, не то вовсе помирала. Пожалеть бы ее, да… не столь уж добра я, чтоб девку, на чужого жениха позарившуюся, жалеть. И вот вроде ж разумом понимаю, не ее-то вина, и не Ареева, а… сердце разума не желает слухать. Сердцу-то едино, кто виновен, вот и невзлюбило, что красавицу Любляну, ни сестрицу ее молодшую.
Оно-то невзлюбило, а я ничего.
Терплю.
Сижу вот. Вожжи в руках держу, семки лузгаю, да понять пытаюся, как оно так вышло, как вышло?
Весна была.
Пришла духмяною волной первоцветов, а следом за ними – покрывалом цветастым, где каждая ниточка – на особицу. Вспыхнула, сыпанула на землю щедрым теплом, дождями пролилась… да и ушла.
Изок, первый летний месяц, стрекотом кузнечиков полный, сессию принес, которую я, к превеликому диву своему, сдала. И не сказать, чтоб сие далося столь уж тяжко. Нет, над книгами пришлося посидеть, да привыкла я к тому, видать, что головою, что задницею… посидела.
Ноченек не поспала пару.
И сподобилася.
И главное ж, супротив опасениев, никто не лютовал. Фрол Аксютович был мягок. Марьяна Ивановна – добра, Лойко и того простила с егоными зельями, которыми только ворогов травить. Люциана Береславовна, конечне, вопросами меня закидала, что навозную яму прелой листвой, да сама ж меня и готовила, а потому не страшны оказалися мне те вопросы. Ответила, сама только диву давалась, как оно выходило-то, что и то знаю, и еще этое, и даже он тое, про которое вроде краем уху слышала, да чего услышала, того и припомнила.
Ага…
Сдала, стало быть.
К огроменному бабкиному неудовольствию. Она-то, уставши на перинах леживать, - никогда-то за всю жизню столько не лежала, как за этые два месячика, - с новою силою взялася меня вразумлять. Мол, чего учиться? Этак и до седых волос в Акадэмии застряти можно, а жизня, она идеть-то…