Мышцы, прогреваясь, бросали тело в такт неслышной никому
мелодии, постоянно ускоряя движения летающего над лугом человека.
Кочки и разбросанные там и сям коряги не помеха, человек-зверь не
умеет оступаться, споткнуться для него – лишь уловка, позволяющая
заронить в противника напрасную надежду. Он идёт сквозь кусты,
ветви которых играют с ним, уступают дорогу, боясь разлететься
вокруг ворохом изломанных щепок. Человека ведёт радость – радость
здорового, сильного тела, жаждущего движения каждой, самой
маленькой своей части, усиленная поступающими в мозг
эндорфинами.
Быстрее, быстрее, ещё быстрее, и вдруг, ощутив всем существом,
всеми обострившимися шестью, нет, двенадцатью, или, может быть,
шестьюдесятью чувствамион замирает на невозможную, бесконечную
вечность между двумя ударами сердца, и, вновь родившись, продолжает
движение медленно, как в замедленном воспроизведении, будто Воздух,
внезапно сгустившись, липким сиропом связал его члены.
Времени нет, оно отдыхает, с улыбкой доброго друга стоит рядом,
любуясь безупречными движениями человека. Рядом с ним сидит Маха,
прикрыв глаза от удовольствия — серая гедонистка тащится, впитывая
Ромины эмоции.
Вот Мир вокруг опять изменился, и изменился вместе с ним
человек, снова ускоряя свои движения. Теперь это не просто танец –
движения точны, но отрывисты, это удары и отбивы, отскоки, уходы и
уклонения. Взвинтился темп, но где-то на границе восприятия
ощущается чужое внимание, лишнее сейчас, вызывающее раздражение.
Достаточно.
Роман замедляется и останавливается, резким выдохом выбросив из
лёгких весь воздух. Восстанавливает дыхание и заставляет себя
открыто и широко улыбнуться подходящему Крумкачу.
Начальник заставы уважительно приветствует чужеземца и,
помявшись, задаёт вопрос, милицейской мигалкой бьющийся у него в
глазах:
— Ты ЭТОМУ ополченцев учить собираешься?
Роман, уже по-настоящему радуясь, легко касается пальцами правой
руки его предплечья.
— ЭТОМУ научить нет можно. ЭТО надо жить. Волноваться нет надо.
Пошли?
И они пошли к недалёкому хутору, пытаясь обсуждать предстоящую
учёбу, и Шишагов сбивал по дороге боевым посохом сухие колючие
шарики репейника – по одному, не задевая соседних.
Кусок густо посоленной лепёшки исчезает с ладони, взамен кожу
обдаёт тёплым влажным выдохом. Бархатные черные губы на всякий
случай ещё проходятся по руке, сиреневый глаз из-под светлой чёлки
смотрит с упрёком – что, второго куска не будет?