– Именно. Или от длительного пьянства. – Андрей был поражен, но ответил без заминки, спокойно.
Потом, уже выйдя на улицу, подумал раздраженно: «Вот коняга! Ведь на полном серьезе про импотенцию, без подколки. Вербует в свои штаты надорванных жизнью. Еще трепанет где-нибудь, с устатку… Ну, и черт с ней».
Смех и грех. Что мы имеем на сегодня? Гиганту секса пара милых дам – надавала по рогам. Прямо по ним.
Минутой раньше, проходя по коридору мимо не забеливающегося пятна, оставленного на вечные времена стендом, некогда несшим на себе скромные, с подлощенными лицами портреты членов политбюро ЦК КПСС, очень походивших здесь при лучившемся сквозь пыльные стекла окна освещении на апостолов, он решил, что с него сексуальных посягательств достаточно.
3
Сон, как нередко бывало в последнее время, пришел не сразу. Андрей долго ворочался с боку на бок, комкал подушку, но глаза сухо смотрели сквозь веки, продолжая бодрствовать в неурочный час. За окном стояла черная августовская ночь, над крышей сверкали звезды, совершенно не видимые из окна второго этажа. Время от времени срывался с неизвестных высот холодный ветер, деревья под его напором вздрагивали и шумели загрубевшей за лето листвой.
Лыков при бессоннице не имел привычки читать, или считать до ста. Или до тысячи, или сколько придется… Или качаться на облаке, глядя с высоты на его тень, наплывающую на тихие поляны, лески и перелески, озерца и реки – ожидая, когда же замельтешит в глазах. Когда Морфей дунет черной и синей пудры в глаза и за глаза, глубже, а там уж влажная и теплая она зазолотится, забагровеет и, сотлев, погаснет, и погаснет все вокруг. И исчезнет все вокруг. Будто бы навсегда. И это не страшно, и это сладко.
Он ждал эти мягкие облака, эти синие чернила сна… Вот сейчас подхватят, сейчас потекут…
Но пресловутый Морфей не желал этого.
Лыков упорно искал удобную позу и старался гнать от себя всякие мысли. Но они пробирались незаметно из темноты и, теснясь, отталкивая одна другую – то бестолковые, то бесполезные – лезли в голову, не давая покоя.
Жена давным-давно спала, время потеряло для нее всякую значимость, часы превратились в мгновения, мгновения в часы. А он все лежал и лежал, и ясно было, что ни за что не уснет.
Тело налилось противной пустотой, и никак невозможно было расслабиться. По смыслу слова – раз «пустотой», – то не «налилось», а напротив, что-то из него должно было вылиться. Но он чувствовал, что пустота вошла, наполнила. А вместе с ней – противная невесомость. Невесомость, которая, однако же, давила.