«Друзья и недописанные строки
Сегодня строго спросят про дуэль.
Что ж ты, Данзас, не смог для нас сберечь
Поэта русского, любимого народом?
От грязных сплетен алчущего сброда
Что ж не сумел его предостеречь?
Что им отвечу? Что любовь и честь
Для Пушкина высокий смысл имели,
И защищать их нужно на дуэли.
А разве способ лучше в мире есть?»
Данзас заплакал, остро ощущая,
Как для России тяжела потеря.
Как дядька, что растил, откроет двери,
Возьмёт на руки, понесёт, рыдая.
Как сгрудится на тихой Мойке люд:
Жандармы, бакалейщики, крестьяне,
С цветами девушки, поэты и дворяне.
Их скорбь поселится навечно тут.
А Пушкин никнет головой курчавой
И грезится ему – он лицеист.
Ложится вольный стих на белый лист,
И восторгается Державин величавый.
О, сколько их, свободных, дивных строк
Написано им с той поры чудесной,
Что юностью приходит к нам прелестной
И продлевает краткой жизни срок.
Да, краткой… Как же так? Он молод, любит.
Он любит и любим. К чертям Дантеса!
«Онегин» не закончен, рифмам тесно,
А надо умирать… «Тебя погубит, —
Гадалка предвещала, – белый кто-то,
Худой он человек, хоть и красивый.
Оставь надутых дураков спесивых,
Пиши свои стихи, твой путь короток».
Поэт печален, сумрачен бродил.
Пророчество им было не забыто…
«Ляксан Сергеич, барин, карта бита,
Наплюй!» – Никита дядька говорил.
Но в тот момент, когда шальное счастье
Накрыло с головой и закружило,
Геккерн с Дантесом подлостью решили
В весну добавить чёрный день ненастья.
«А-а, сатисфакция! Извольте, негодяи! —
Кричал он и бледнел сквозь смуглость кожи.-
Желаю отхлестать нахалов рожи.
Никита, пистолет мой заряжай!»
Метался среди книг к жене, затравлен,
И молча пасквилем грозил в лицо невинной.
Но тут же целовал её, остынув,
Шутил и хохотал, уж не подавлен.
Дуэлей в жизни Пушкина хватало,
Но эта оказалась роковой.
Сам государь обидчиков с лихвой
Покрыл, их козням потакал немало.
Последний миг – и пуля по незнанью
Свершила приговор чужой рукой.
Стрелял тот белый человек «худой»,
И ни суда ему, ни наказанья…
Стал белый снег на Чёрной речке алым.
Барон Геккерн ждёт молча у кареты,
Поняв, что гибель русского поэта
Не искупить, и целой жизни мало.